Театр на Арбатской площади - Могилевская Софья Абрамовна - Страница 6

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая

— Ба-а, вот так случай! Истинная правда—мой…

— А как же, — вдруг бойко затараторила Санька. Осмелев, она радовалась тому, что может вернуть потерянный кошелек, и очень желала, чтобы и барин этому радовался. — А как же, ваш и есть! Как доставали платок, так, ваша милость, заодно и кошелек обронили… А я и подобрала. Берите, берите, барин, не сомневайтесь!

— Благодарствую, милая! Ведь здесь денег порядком…

— А вот чего не знаю, того не знаю! — все той же бойкой скороговоркой продолжала Санька. — Кабы мой был, знала бы, а раз чужой, меня не касается.

Ее миловидное лицо разрумянилось, глаза блестели веселым лукавством, из-под платка выбились завитки темных волос.

— Воструха! — тоненьким голосом протянул Шаховской. А так как он всякого человека примерял к театру и видел этого человека в той роли, какую этот человек мог бы сыграть на сцене, то и сейчас, глядя на Саньку, промолвил, обращаясь к Плавильщикову: — Субретка, а?

— Субретка и есть! — смеясь, подтвердил Плавильщиков.

— Чего-с? — спросила Санька, озадаченная непонятным словом.

Хвалят ее господа или обругали? Но по лицам их незаметно было, чтобы ругали. Смотрели на нее с любопытством, но по-хорошему.

— На, милая, возьми, — сказал Плавильщиков, порывшись в кошельке и протягивая Саньке монету. — За труды тебе.

Санька обиделась:

— Помилуйте, барин, какие же труды? Разве трудно кошелек поднять да принести вам?

— Знаешь поговорку: «Дают — бери, бьют — беги». Не хорохорься…

— Да уж не знаю…

Санька была в замешательстве. Вроде бы и не хотелось брать деньги, вроде бы и не за что… Но почувствовала, что самой шибко хочется есть, вспомнила чумазое лицо парнишки, его голодные глаза, нерешительно взяла монету.

— Чего не знать-то? Бери—и всё! — подбадривал Плавильщиков.

— Спасибо вам, барин. Только ведь и правда зря даете.

А в это время медленным шагом, играя лорнетом и нюхая букетец цветов, мимо проходил молодой франт в голубом фраке и с нарумяненными щеками. Тот самый, которого Плавильщиков обозвал Митрофанушкой. Поднеся лорнет к глазам, он с любопытством оглядел странную группу: два известных всей Москве человека, актер Плавильщиков и князь Шаховской, по-свойски беседовали с какой-то весьма простецкого вида девчонкой в синем сарафане и красном платке. И такая усмешка появилась на лице франта, таким уничижительным взглядом окинул он Саньку с головы до ног, от ее пунцового платка, которым Санька гордилась, до каблуков козловых полусапожек, которые нещадно жали ей ноги, что Санькина гордость взыграла со страшной силой. Громко, с озорством, тыча пальцем в нарумяненного франта, она проговорила, прищуривая глаза:

— Ваша правда, барин! Осел останется ослом, хотя осыпь его звездами. Он только хлопает глазами, где надо… А вот далее я и позабыла!

Плавильщиков с Шаховским изумленно переглянулись. Потом оба молча посмотрели на Саньку. Затем снова друг на друга.

— Ну-с, сударь мой, — произнес Шаховской, — как вам показался этот фортель?

Плавильщиков развел руки.

— Ошарашен… Можно сказать, с ног сбит… Звать тебя как? — спросил он Саньку.

— Александрой крестили. А попросту — Саней кличут. — И, отвесив Плавильщикову поклон, сказала: — За денежку премного благодарствую!

— Ваша правда, князь, воструха, — проговорил Плавильщиков, глядя вслед убегавшей Саньке.

— Так и видится она в Мольере…

— А как же — в самый раз Дорину представлять в «Тартюфе».

— Истинная правда, сударь мой! — И тоненьким своим голосом Шаховской пропищал фразу из роли служанки Дорины: — «Ах, вот уж мастера влюбленные трещать!.. Что за болтушки, право! Налево, сударь мой. Сударыня, направо…»

Оба рассмеялись и тут же, приподняв шляпы, учтиво поздоровались с идущим навстречу Карамзиным и Васильем Львовичем Пушкиным.

Белобрысый оборвыш поджидал Саньку. Глотнув голодную слюнку, спросил:

— Сколько дали-то?

— Сказывала тебе, дурню, не тужи! Наедимся пирогов с зайчатиной, напьемся сбитня…

— Они дорогонько стоят, пироги с зайчатиной. Пятак за пару.

— А у меня… гляди! — И Санька повертела монетой перед носом мальчишки.

Оба они чуть не вскрикнули: в руке у Саньки была целая полтина.

Батюшки светы родимые, уж не ошибся ли барин? Сроду Санька таких денег в руках не держала. Давал ей прежде отец копейку или по праздникам пятак на сласти — медовых сосулек из сухарного теста погрызть или сладких стручков… Но полтина!

Мальчишка тоже смотрел на серебряную монету, глазам не веря: вот уж раскошелился так раскошелился барин. Видно, изрядный богач, коли такие деньги отвалил.

— Звать-то тебя как? — наконец опомнившись, спросила Санька.

— Алексашкой.

— Алексашкой? — не поверила Санька.

— Угу! Как у нас полтина пойдет? Исполу или как?

— Не врешь? Правда Алексашкой звать? — не отставала, выпытывала Санька.

Мальчишка истово перекрестился. Санька молча разглядывала неожиданного тезку. Вот так история! Сказала, усмехнувшись:

— Меня ведь тоже Александрой звать.

Пришел черед дивиться Алексашке. Дивиться и радоваться. Раз тезки — пироги с зайчатиной он вроде бы уже уплетал за обе щеки. Однако схитрил, сделал вид, будто не поверил:

— Врешь небось?

— А для чего мне врать? — Санька (была у нее такая привычка) чуть передернула плечом.

— Перекрестись.

— Вот еще! Не стану.

— Ну, стало быть, врешь!

— Вру, не вру, тебе-то что? Пироги пойдешь есть? Накормлю тебя, дурня, до отвала.

— У-у-у, сатана! — ласково ругнулся Алексашка. Немного помолчал, обдумывая. — Тут недалече, на площади, Федька со сбитнем стоит.

— Ну и пошли к нему.

— Нельзя.

— Плохой сбитень, что ли?

— Хороший! Медовый, с имбирем. Задолжал ему.

— Ох, и дурень ты, Алексашка! Денег-то у нас полтина — отдадим!

— А еще там бабушка Домна с пирогами.

— И ей задолжал?

— Не… Она без денег не дает. Жадина! А пироги хорошие. Один раз у нее стянул с горохом. Вкусный!

— Пошли на площадь, Алексашка. И пироги и сбитень — все под рукой.

— А как тебя величать-то? — уважительно поглядев на Саню, спросил мальчишка.

Санька помолчала, подумала, потом сказала:

— Александрой Лукинишной зови. Ну, куда нам? Веди. Мне дорога незнакомая…

— Все прямехонько да прямехонько, — забегая то с одного бока, то с другого и заглядывая Саньке в лицо, суетился мальчишка. — Вон сюда идите, Александра Лукинишна. Там канава. Не сюда, не сюда, тутотка грязь…

— Да что ты меня обхаживаешь? Хворая, что ли? — рассердилась Санька. — Не мельтеши перед глазами.

Но мальчишка не унимался:

— Скоро и дойдем, Александра Лукинишна. Отсюда и версты две будет!

«Эх, паря, паря, — думала про себя Санька, — и лихо же тебя подвело… Чего уж там… Вижу, страх берет, как бы с носом не оставила. Не бойся, накормлю, век будешь меня помнить!»

— На углу и стоит тот Федька со сбитнем. Вон-вон, стоит! И Домна с пирогами. И-и-и, сколько их! Может, и пареная репа имеется. Пареную репу возьмем, Александра Лукинишна?

Санька ответила сухо:

— Там видно будет. Перво-наперво сбитня напьемся.

— А как же, а как же… — Мальчишка снова сглотнул слюну.

Хорошо, когда в кулаке полтина. Санька шла с гордой уверенностью. Не зря батюшка всякий раз, вернувшись с базара, приговаривает: «Денежка всегда дорожку проложит».

Федька-сбитенщик представлялся Саньке примерно таким же, как ее новый знакомец и тезка: замурзанным, щупленьким, белобрысым, веснушчатым. Но она ошиблась. Парень был хоть куда — рослый, красивый! Как говорится, глаза сокольи, брови собольи, румянец во всю щеку.

Увидав Алексашку, он закричал:

— И близко не подходи! Катись колесом под горку. Ни кружки тебе, ни полкружки… Ишь нашелся на дармовщину хлебать! Стыд у тебя где? Под каблуком, а совесть под подошвой?

• Предыдущая
• 6/49
• Следующая