Год крысы. Видунья - Громыко Ольга Николаевна - Страница 26

• Предыдущая
• 26/77
• Следующая

– Уходи, – неожиданно всхлипнула девушка, отпихивая друга.

– Что? – растерялся парень. – Рыска, ты чего? Тебя-то я чем обидел?

– Нет, просто уходи! Беги отсюда, пока Сурок не проснулся! – Девушка подняла на него припухшие глаза, и Жар с содроганием увидел в них знакомое золотое мерцание.

– Не, нельзя… – смущенно пробормотал он. – А тетка? Если Сурок деньги назад потребует, ей же единственную корову продать придется. Ну выпорют, эка невидаль… Ты ж сама вечно Фессе подпеваешь, что надо ответ за свои проступки держать. Я и удрал-то, чтоб под горячую руку не попадаться, а вот завтра…

Жар замолчал, подбирая слова, и стало слышно, как далеко-далеко, за оградой, за холмами, в глухой чащобе воет проснувшаяся такка.

Такое бывает лютой-прелютой зимой, когда земля трещит от мороза, как спелая тыква под ножом. Когда катятся по холмам клубы вьюги, а лес стонет от натуги, колышась, будто степная трава.

Еще можно с нажимом провести пальцем по мокрому боку горшка, и раздастся въедливый противный скрип. Чем чище горшок и настойчивей шкодник, тем лучше.

А в конце лета, когда подрастут и окрепнут волчата, матерые начинают учить их ночным песням. Выходят на опушку и заводят на пять, десять, а то и двадцать голосов, перекликаясь с родичами из соседних лесов.

Но вьюги уже отгуляли, а до волчьих хоров еще далеко – щенки только-только глаза открыли. Главный же хуторской шкодник сам трясся от страха на чердаке.

Выла такка.

Ее далекий, негромкий, но исполненный нечеловеческой жути голос постепенно перебудил всю веску и окрестные хутора. Ну не то чтобы сам по себе перебудил, однако слушать его в одиночку никто из проснувшихся не пожелал.

На рассвете вой смолк. Как назло, день выдался пасмурный – то моросит, то низко тянет тучи, не оставляя солнцу ни единого просвета. Люди долго не решались выйти из домов, заполошно перешептывались, словно разгневанное лесное чудище подслушивало за дверью. Потом все-таки выглянули, сбились в дрожащую мышиную стайку и побежали к молельне на вече.

Последними подтянулись хуторские – и сурчанские, и с двух хуторов помельче, с другой стороны вески. Женщин и детей оставили дома, приплелись только бабки, уверяющие, что им «все равно скоро помирать» и они уже ничего не боятся (точнее, любопытство сильнее страха).

Молец торжествовал. В кои-то веки в глазах столпившегося у молельни народа была не скука, а трепет и надежда, как и должно перед ликом Хольги.

– Что делать-то будем, люди добрые? – кашлянув, начал голова вески.

Мигом поднялся галдеж, будто воронью стаю вспугнули.

Про такку – в одних сказках ее называли лесным сторожем, с которым можно договориться добром, в других хищным зверем, которого только тсаревичу сбороть под силу, – в веске не слышали с войны. Но тогда и без такки хлопот хватало. Дома горят, скот мечется, женщины визжат, раненые стонут – это пострашнее какой-то там такки будет. Повоет-повоет, да и умолкнет. Видать, ей для поживы трупов и беженцев хватало. Она ж, такка, как медведь: нажрется и завалится в берлогу, пока не проголодается или кто-нибудь не разбудит.

– Может, путника позвать? – предложил голова, когда шум немного улегся.

– Окстись, грешник! – напустился на него молец. – Звали вы уже видуна – и что из этого вышло? Вконец Хольгиного покровительства лишились!

– Так то ж пять лет назад было!

– Что есть годы для бессмертной Богини?! Она, видать, покамест более тяжкими грехами занималась, но ничего не забыла!

Кузнец и лавочник неожиданно встали на его сторону.

– Путник пока еще сюда доедет… И кто звать-то пойдет, через лес?

Голова вообще-то рассчитывал кого-нибудь из них и послать. Но по лицам понял – безнадежно. Ближайшая Пристань в городе, а до него пятнадцать лучин коровьего бегу. Всякое может случиться… Кто ее, эту такку, знает – вдруг она в такую сумрачную мокрядь и среди дня вылезет?

– На неделе сборщик налогов должен приехать, – вспомнил Сурок, угрюмо покосившись на Жара. Тот старался держаться от хозяина подальше, что было непросто – с другой стороны его подпирали такие же недружелюбные Тинкины братья. – При нем обычно путник в охране, уговорить задержаться на ночевку…

– Не о том думаете, глупцы! – продолжал возмущаться молец. – Надо не умножать грехи, а прощения у Богини просить, ибо только она нас от такки избавить и может! Умастите статую конопляным елеем, пожертвуйте на новый постамент, а то старый еще с крышепадения треснутый…

– О! – оживился дедок. – Мне отец рассказывал, как они в его бытность такку от вески отваживали. Три раза она при нем вылезала…

– Ну?! – уставились на него пять десятков глаз. – Как?

– Да вот как молец сказал – жертву приносили…

Возликовать молец не успел, ибо дедок нахмурился и зловеще добавил:

– Человеческую! Заводили ее поглубже в чащу, привязывали к дереву и велели кричать погромче, чтоб чудище скорей услышало. Ох она и старалась!

Весчане опешили, запереглядывались.

– Что ты мелешь, старый дурень?! – взвился молец. – Лесной твари живых людей отдавать, лишь бы Богине на достойный алтарь не тратиться?!

– А мы все опробуем, – решительно остановил спор голова. – Хольгиному статую – новую подставку, а такке жертву. Авось что-нибудь да поможет.

– Уравнять Богиню с алчным зверем?! – попытался воспротивиться молец, но его перебил лавочник, озабоченный более насущным вопросом:

– А жертвовать-то кем будем?

Баба Шула, на которую случайно упал его взгляд, свирепо взмахнула клюкой:

– Окстись, душегуб! Да я твою мамку на руках качала!

– Да, такая древность такку вряд ли устроит, – задумчиво подтвердил дедок. – Батяня рассказывал – девиц жертвовали. Или парней молодых, чтоб в самом соку.

– А как их выбирали? – боязливо уточнил сын головы, на всякий случай прижимаясь ближе к отцу.

– По-всякому. Один раз девку гулящую, вредную. В другой – жребий тянули. А на третий решили: кто такку разбудил, тому ее и убаюкивать. Было дело – пастухи костер залить поленились, и пол-леса выгорело… Вот она и озлилась.

Жар внезапно обнаружил, что все взгляды почему-то обращены уже на него. Аж кожа зачесалась. Заночевавшие в веске батраки растрепали лавочнику, чем окончились вчерашние смотрины, а тот на сдачу отсыпал этой новости покупателям.

– Эй, я-то тут при чем? – испуганно попятился парень (точнее, попытался – весчане предупредительно сомкнули ряды). – Это небось Маськин жених такку разбудил, когда орал в овраге как резаный! Вот с него и спрашивайте!

– Если будет кому отвечать, – мрачно предположил Цыка. – Они ж в самую темень выехали…

Толпа сжалась еще плотнее – теперь уже от страха. Жар почувствовал, что кто-то крепко ухватил его за локоть. Парень дернулся, но в него тут же вцепились с другой стороны.

– А еще он нашу сеструху снасильничать пытался! – прогудел за спиной знакомый до боли в синяке голос.

– Всего-то разок потискал за амбаром! – возмутился Жар. – Даже поцеловать не дала!

– И с девкой малолетней спит, которая видунья саврянская, – неумолимо добавил другой весковый парень. – Мне ихние батраки рассказывали. Лапаются с ней в открытую, с одной кружки пьют.

Цыка виновато поморщился, но промолчал.

– Нет, с Рыской они так, шалят, – вступился более честный дедок, но его тихий смущенный голос только убедил весчан в обратном.

– Вы чего, совсем рехнулись?! – Жару стало по-настоящему страшно. Он затрепыхался в паутине рук, сумел даже пнуть кого-то в пах, но тут его самого согнули тычком в подреберье.

– Тащи веревку, сынок, – уверенно, как дело решенное, велел голова. – Как раз и дождик перестал.

Когда Сурок с батраками вернулись на хутор, немного распогодилось. Солнце по-прежнему сидело в тучах, как перепел в кустарнике, но хотя бы не так серо стало и трава подсохла. Мужики тем не менее были мрачны и угрюмы. Цыка придерживал порванную на груди рубашку (в последний момент жертве почти удалось вырваться), Сурок, ссутулившись, грел руки в карманах.

• Предыдущая
• 26/77
• Следующая