Мои друзья - Барков Александр - Страница 4

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая

Тетерева не спеша поклевывали на березах почки, важно прохаживались по веткам. А один косач си на вершине березы, вздувал шею, вскидывал краснобровую голову, распускал веером хвост и все гром и сильнее бормотал: «Чуф-фых-х, бу-бу-бу…» Ему по очереди, с расстановкой вторили другие петухи… Вдруг старый токовик вошел в азарт, упал на землю… Поднял голову, зорко огляделся го сторонам, замер — нет ли где опасности?! — и тотчас забубнил, вытянув вперед шею: «Чу! чшшш… чуф-фык… бу-бу-бу…». Приметил темную замшелую кочку, и сгоряча ему показалось, что это соперник. Сердито затоптался на месте, подпрыгнул вверх, забил крыльями, принял гневный и немного смешной вид, решительно побежал к ней. Но, чуть не наскочив на кочку, понял свою оплошность, резко отпрянул в сторону и вновь, правда теперь уже покойнее, забормотал…

— Знаешь, — сказал отец, — для охотника это лучшая песня. Послушаешь ее, и весь месяц на душе праздник.

— Какой праздник? — удивился я.

— Весенний… — Отец вдохнул полной грудью воздух, снял шапку. — Скоро у косачей пляски да игрища на болотах пойдут. Музыка — лесная капель. А слова такие… — Тут он подбоченился, охнул… да и запел вполголоса: — Куплю балахон, продам шубу!

С той поры прошло более тридцати лет, но до сего дня у меня перед глазами — холодная апрельская ночь, неблизкий путь к лесу, когда мокрый снег хлюпал под ногами… Светлый березняк — деревья еще голы, но уже ожили, дышат; молочно-белые с голубизной стволы — и на этом фоне темные силуэты птиц: «Чуф-фых, бу-бу-бу…»

Постояв минуту, поезд прощально гуднул и оставил меня одного на крохотной станции Снегири.

Я спрыгнул с платформы, оглянулся, ища попутчиков, и, не найдя их, зашагал по широкой просеке.

Замер, утонул в снегах бойкий перестук железных колес, только хрустела да поскрипывала под ногами зимняя дорога.

Кругом было необычно светло. Скупые солнечные лучи не слепили глаза, сквозь мороз чувствовалось их слабое тепло. Вдруг на ближней сосне застрекотала сорока, я настороженно осмотрелся по сторонам, птица трещала все неуемнее. Но вот справа от дороги возник знакомый забор. Я сразу узнал его, узнал и калитку, и дом с поблекшими ставнями.

Впервые мы с матерью приехали в Снегири в сорок первом. Недели две добирались. Жили в теплушках, в товарных вагонах. Спасались от бомбежек где придется: в кюветах, в придорожном лесу, под платформами. А когда попали в Снегири, деревня была переполнена эвакуированными. Мы с чемоданами и узлами ходили из дома в дом, и, уже совсем отчаявшись, наткнулись на этот забор. Из калитки вышла женщина, взглянула на нас и поздоровалась.

— Здравствуйте! — ответила мать и заплакала.

— Успокойся, голубушка. У кого нынче горя мало. У меня у самой сыновья на фронте.

— Сами видите… — вздохнула мать. — Нам даже переночевать негде.

— Проходи! — пригласила женщина. — В тесноте, да не в обиде. Проходи со своим воробышком…

Прожили мы у Арины Петровны почти пять лет, сроднились, и я стал звать ее бабушкой. И теперь, спустя много лет, меня охватила тоска по родным местам. Случается так в жизни: встретятся на улице два человека, разговорятся, вспомнят былое — и окажутся невзначай земляками. И затоскуют, размечтаются, и вдруг нестерпимо остро почувствуют, как недостает вокруг чего-то родного, близкого, такого, чего — словами-то не выскажешь.

Так случилось и со мной. Устав от городской суеты, решил проведать бабушку, подышать ядреным морозным воздухом, побродить на лыжах по дремучим, глухим борам.

И вот предо мной страна далекого детства. Осторожно поднимаю засов. Прохожу в калитку, замираю на миг. У крыльца свежие следы.

Робею и не решаюсь сразу постучать. Но тут дверь сама распахивается. На пороге бабушка. В шали, невысокая, сухонькая, она молча глядит и не узнает меня:

— Ты к кому, батюшка?

— Здравствуй, Арина Петровна!

— Неужто воробышек! — ахает бабушка и всплескивает руками. Обнимает меня, поворачивает к свету. Долго разглядывает мое лицо:

— Пожаловал, значит… Пожаловал наконец…

— Как здоровье?

— И не вспоминай. Девятый десяток пошел. Как в эти лета здоровье?! В ушах то и дело гудет. Ноги не слушаются. Да и сердце прошлой весной так захолонуло, думала и не встану. Помирать уж пора.

— Ну-ну, бабуся. Нам ли печалиться да унывать!

— И то правда. Иной раз так косточки заболят, так заколет, так заколодит, что и свету белому не рада. А утречком на зорьке выйдешь за порог: небо лазоревое, жаворонки поют, за околицей поле зеленое, яблони в полном цвету. Душа радуется: такое вокруг веселье. И все-то мне любо. И всех-то я люблю.

Расцеловавшись троекратно, мы проходим в дом.

Я оглядываюсь, и мне кажется, что время почти не коснулось этой небольшой комнаты с низким щербатым потолком. Та же потрескавшаяся по углам беленая печь. Деревянные лавки вдоль стены. Над кроватью ковер с лебедями. Прибавились лишь два стула да платяной шкаф, но и они уже успели состариться и как бы вжились в эту незатейливую обстановку.

— Какими путями-дорогами пожаловал? Иль попутным ветерком невзначай занесло? Ишь какой верстой вымахал!

— Да постой! Постой! — я опускаюсь на лавку, снимаю с плеча рюкзак. Не спеша развязываю тесемку, достаю городские гостинцы: конфеты, ванильные сухари, чай и нарядный расписной платок.

— Родные вы мои! Совсем задарил. Никак Дед-Мороз явился!

— Ну-ну… — машу я рукой и протягиваю клубок шерсти. — Это от матери…

— Как она там в городе-то управляется? Небось пенсию получает?

— Второй год пошел, как с работы ушла. Теперь внука нянчит.

— Так, так… бабка, значит.

Я достаю бумажник, с гордостью протягиваю ей фотографию сына:

— Это мой Серега. Ему уже четыре.

— Ишь ты, лобастый какой! Весь б отца.

— Есть немного… — киваю я. — А я ведь к тебе, Арина Петровна, на Новый год приехал.

— Не затоскуешь? Со старухой-то? Небось в городе у вас веселье! Не то что у нас.

— Что ты, что ты, бабуся! Никакого веселья да шума мне и не нужно. Отдохнуть недельки на две к тебе прибыл.

— Вот и хорошо, родной ты мой! Ну, коли так, милости просим, — бабушка по привычке протирает тряпкой и без того чистый стол. Застилает его белоснежной скатертью и исчезает в сенях.

Монотонно, с хрипотцой ведут долгий, нескончаемый разговор старые ходики с потешным скоморохом на циферблате. Здесь, под ними, за столом я готовил прежде уроки. Когда задачи не выходили, ходики будто подтрунивали надо мной. Я сердился на них, тянул вверх гирю и передвигал назад стрелки.

И сейчас, будто по мановению этих волшебных стрелок, время отступило, и вновь перед глазами памятные годы…

На дворе темно, сумеречно. Бабушка кашляет, зажигает лампу. Я допиваю чай, кладу в ранец учебники. Выскакиваю на мороз и на лыжах лечу в школу. А школа моя в селе Покровском, километра четыре от дома. Пока туда добежишь, чернила в непроливайке застынут, пол-урока отогреваешь их потом. Да и бумаги не было. Писали на обложках тетрадей, брошюр.

Арина Петровна ставит на стол поющий самовар и лукаво подмигивает:

— Помнишь, как чай-то морковный заваривали?

Я молча киваю. В тусклом серебре самовара видно, как мы улыбаемся друг другу.

Стол полнится яствами: капуста с сахарным ледком, соленые огурцы, крынка топленого молока с солнечными пенками…

Вдруг кто-то загремел в сенях ведрами, заскребся. Арина Петровна приоткрыла дверь, впустила кота.

— Васька-полуночник пожаловал!

Большой дымчатый кот важно прошелся по комнате. Выгнул спину дугой, замурлыкал и стал тереться о бабушкины валенки.

— Знает Васька, когда прийти, — шутит она. — Всегда к ужину поспеет.

Услышав свое имя, кот поднимает голову, топорщит усы, облизывается и чуть слышно мяучит…

Я бросаю ему кусочек сала и не торопясь, по очереди пробую разные угощения.

Арина Петровна сидит напротив, подперев голову руками.

• Предыдущая
• 4/38
• Следующая