Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 46

Чэйсули взглянул вверх, по-прежнему стоя на коленях. Все вверх и вверх, запрокинув голову — в небо: ночное небо, бархатный черный полог, расшитый сияющими звездами, словно драгоценными камнями. Ветер отбросил его волосы назад — я снова увидел свежий шрам, пересекающий щеку до челюсти, но увидел и нечто больше. Я увидел человека, ушедшего отсюда — далеко, далеко — ввысь.

— Жа-хай, — проговорил он. — Жа-хай, чэйсу, Мухаар.

Волк единожды обошел круг. Я видел янтарный блеск его глаз. Финн бросил на него короткий взгляд — рассеянная отстраненность, без слов сказавшая мне, что он говорит с лиир. Хотел бы я знать, что было сказано между ними…

Ночь была прохладной. Ветер нес пыль, песок набился мне в бороду. Я поднес руку к губам, намереваясь вытереть их, но Финн сделал какой-то странный жест я никогда не видел такого — и я замер. Я взглянул в небо, как и он — и увидел звездный венец.

Пять звезд, образовывавших круг. как ожерелье, обвивающее шею женщины. За миг до этого они были одними из тысяч, сейчас же — словно отделены ото всех.

Финн снова коснулся каждого из камней. Потом прижал к земле ладонь, словно благословляя — или ища благословения, и положил другую руку себе на сердце.

— Доверься мне.

Я понял, что на этот раз он обращается ко мне, и на мгновение задумался над ответом. Его неподвижность пробудила во мне неясные смутные сомнения.

— Разве я когда-то не доверял тебе?

— Доверься мне, — его глаза были средоточием ночной тьмы.

Я попытался одолеть странное предчувствие:

— Да будет так. Моя жизнь в твоих руках. Он не улыбнулся:

— Твоя жизнь всегда была в моих руках. Но теперь боги доверили мне иное…

На минуту он закрыл глаза. В звездном свете его лицо было похоже на лик древнего изваяния — застывшее, белое, прочерченное глубокими тенями. Лицо, в котором, кажется, не осталось ничего человеческого. Призрак ночи.

— Ты знаешь, что нам предстоит завтра, — его взгляд остановился на моем лице, — и знаешь, сколь велика опасность. Ты, конечно же, также знаешь, что, если мы будем побеждены, и Хомейна останется под властью Беллэма, это будет означать конец для Чэйсули.

— Хомэйны…

— Я не говорю о хомэйнах, — голос Финна шел словно издалека. — Сейчас речь лишь о Чэйсули и о тех богах, что создали это место. На хомэйнов у нас нет времени.

— Но я — хомэйн…

— Ты — часть нашего Пророчества, — на мгновение по его лицу скользнула знакомая ироническая усмешка. — Не сомневаюсь, ты предпочел бы, чтобы все было по-другому — если бы мог выбирать, я тоже. Но выбора нет, Кэриллон. Если ты умрешь завтра — если будешь убит в битвах с Беллэмом — с тобой умрет и Хомейна, и Чэйсули.

Я почувствовал, как моя душа сжимается в трепещущий комок:

— Финн… ты возложил тяжкую ношу на мои плечи. Ты хочешь, чтобы я рухнул под ее тяжестью?

— Ты Мухаар, — мягко сказал он, — Такова твоя судьба.

Я передернул плечами, чувствуя себя до крайности неуютно:

— Чего же ты от меня хочешь? Заключить сделку с богами? Согласен, скажи только, как! Финн остался серьезен:

— Не сделку. Боги не заключают сделок с людьми. Они предлагают, люди соглашаются — или отказываются. И отказываются слишком часто, — он поднялся с земли, опираясь на руку: в звездном свете блеснула золотая серьга. — То, что я скажу тебе в эту ночь, пришлось бы не по вкусу многим — особенно королям. Но я все же скажу тебе — потому, что мы слишком многое делили с тобой… и потому, что это может кое-что изменить.

Я медленно и глубоко вздохнул. Финн — перестал быть собой. Тому, чем он стал, я не знал имени.

— Тогда говори.

— Этот меч, — он коротко указал рукой, — меч, который ты держишь, был сделан Чэйсули — Хэйлом, моим жехааном. Говорилось, что он делает этот меч для Мухаара, но мы в Обители знали другое, — его лицо было сурово и торжественно. Он не для Шейна, хотя Шейн и носил его. Не для тебя, хотя он перешел к тебе, как к наследнику Шейна. Для Мухаара, верно… но для Мухаара-Чэйсули, не для хомэйна.

— Что-то вроде этого я слышал и раньше, — мрачно сказал я. — Эти же слова

— или похожие — часто повторял Дункан.

— Ты сражаешься за спасение Хомейны, — продолжал Финн. — Мы тоже сражаемся за это — но и за то, чтобы выжить, сохранив наши обычаи и наш образ жизни.

Таково Пророчество, Кэриллон. Я знаю… — он поднял руку, предупреждая мою попытку заговорить, — Я знаю, ты не задумываешься об этом. Но об этом думаю я.

Как и все те, кто связан узами лиир, — его взгляд остановился на Сторре, казавшемся в ночном сумраке статуей, высеченной из темного камня.

— Это правда, Кэриллон. Придет день, и человек, в котором сольется кровь всех племен, объединит в мире четыре враждующих государства и два народа чародеев, — он улыбнулся, — Похоже, это твое проклятье, сколь можно судить по выражению твоего лица.

— К чему ты ведешь? — его неторопливая манера разговора начинала раздражать меня, — Как связано Пророчество с этим вот мечом?

— Меч был откован для другого. Хэйл знал это, когда брал для него небесный камень. И предсказание начертано здесь, — его пальцы пробежали по рунной вязи на клинке. — С того часа, как он был откован, меч Чэйсули ждет того, кому он предназначен. Это не ты — и все же ты пойдешь в бой с этим мечом.

Я не сумел подавить раздражения:

— При попустительстве Чэйсули? Что, опять дошло до этого?

— Никакого попустительства, — ответил он, — Ты хорошо служил этому клинку, и он хранил твою жизнь, но придет время отдать его в другие руки.

— В руки моего сына, — твердо сказал я. — То, что есть у меня, должно перейти к моему сыну. По праву наследования.

— Может, и так, — согласился он, — если боги желают того.

— Финн…

— Положи меч, Кэриллон.

Я внимательно посмотрел на него в темноте:

— Ты хочешь, чтобы я отдал его? — я говорил, тщательно взвешивая слова, Ты хочешь забрать его у меня?

— Нет, я не сделаю этого. Когда меч найдет своего хозяина, тот получит его по доброй воле.

Несколько мгновений он молчал, словно прислушиваясь к собственным словам, потом улыбнулся. Коротко коснулся моей руки дружеским жестом, который мне нечасто доводилось видеть:

— Положи меч, Кэриллон. В эту ночь он принадлежит богам.

Я наклонился, опустил меч на землю и выпрямился снова. В лунном свете меч поблескивал серебром, золотом и алым.

— Твой кинжал, — сказал Финн.

Так он разоружил меня. Я стоял, одинокий и беззащитный, хотя рядом были воин и волк, и ждал ответа. Его могло и не быть, Финн нечасто открывал свои мысли, и в эту ночь, подумалось мне, я могу ничего не узнать. Я ждал.

Он держал кинжал в руке — в той руке, которая и создала его. Длинный кинжал Чэйсули, рукоять которого завершалась волчьей головой, непохожий на оружие хомэйнов. И тут я понял.

В эту ночь он был Чэйсули во всем, Чэйсули более, чем когда-либо. Он отбросил заученные Хомейнские манеры, как солдат сбрасывает плащ. Он больше не был Финном, которого я знал — его душа была спокойнее, она была полна волшебства и слов богов и, не знай я, кто он, тысячу раз пожалел бы, что оказался с ним здесь. Я нечасто видел его таким, и всегда этот Финн вызывал во мне опасливое почтение.

Внезапно я почувствовал, что остался один среди равнин Хомейны, а рядом со мной только Изменяющийся — и страх сжал мое сердце.

Он перехватил рукой мое левое запястье. Прежде, чем я успел сказать хоть слово, он обнажил мою руку, повернул ее тыльной стороной вверх — и глубоко вспорол плоть кинжалом.

Я зашипел сквозь зубы и попытался вырвать руку, но он крепко сдавил ее пальцами — боль заставила меня содрогнуться.

Я забыл о его силе, об упорстве зверя — в сравнении с ним я был слаб, как подросток, несмотря на высокий рост и крепкое слоение. Финн держал меня с легкостью, с которой отец удерживает ребенка, не обратив внимания на мой протестующий возглас — словно бы и не услышал его. Он силой опустил мою руку к земле, некоторое время держал ее так, а потом немного разжал пальцы, позволив крови хлынуть свободным потоком.