Песнь Хомейны - Роберсон Дженнифер - Страница 19

Я давно должен было понять это — но то ли не мог, то ли не позволял себе.

— Раздели сокровище — обманешь воров, — я выругался — и тут же прикусил язык, сообразив, что моей матери не пристало слышать такие слова.

Она улыбнулась, но глаза ее по-прежнему были полны слез.

— Не могу. Ты понимаешь? Я думала, что ты мертв, а моя дочь пропала. Но ты здесь, живой и невредимый, и у меня снова появилась надежда. Теперь — иди и делай, что должно, но иди без меня, чтобы я не задерживала тебя, — она жестом заставила меня удержать готовые сорваться с губ возражения. — Ты видишь, какая я? Я буду тебе в тягость. А я вовсе не хочу этого — ведь тебе еще предстоит отвоевать свое королевство.

Я невесело рассмеялся:

— Вот и рухнули все мои прекрасные планы. Я думал освободить тебя и отвезти туда, где стоит моя армии, туда. где ты была бы в безопасности. Потом я собирался заняться спасением Торри — даже если бы мне для этого пришлось попросту взять Хомейну-Мухаар…

Я вздохнул и безнадежно покачал головой.

— Ты хорошо указала мне мое место.

— Твое место — в Хомейне-Мухаар, — она поднялась, не выпуская моих рук, сжимая их хрупкими пальцами. — Иди же туда. Отвоюй свой трон и освободи сестру.

Тогда я пойду туда, куда ты прикажешь мне. Только тогда.

Я обнял ее, прижал к себе — и тут же отпустил, выругавшись сквозь зубы: боги мои, я же был так грязен…

Она рассмеялась. Стерла полоску грязи со своего лица и рассмеялась — а потом заплакала — и я снова прижал ее к себе, и больше уже не отпускал — долго, долго…

Я покинул Жуаенну так же, как и вошел в нее с великой осторожностью.

Сгорбившись, прихрамывая, я ковылял прочь, низко склонив голову, стараясь не торопиться. Вышел из тех же ворот, в которые вошел, пробормотав что-то солиндским солдатам, на что они ответили потоком брани и попыткой дать мне подножку, чтобы я свалился в лужу конской мочи. Может, лучше было бы упасть но мои рефлексы оказались сильнее и мне удалось не растянуться на брусчатке.

Тут же я вспомнил о своей внешности и о той игре, которую вел, споткнулся, замахал руками и вскрикнул — к вящему веселью солдат, проводивших мой уход солиндской бранью, издевками и грубым хохотом.

Так я покинул свой дом и поковылял в деревню, по дороге обдумывая создавшееся положение.

Моя мать была права. Если бы я увез ее из Жуаенны, Беллэм тут же понял бы, что я вернулся, понял бы он, и где я. Кому еще пришло бы в голову похищать мою мать? Она провела пять лет в заточении в собственном доме, и никто не предпринимал попыток освободить ее. Только я был настолько заинтересован в ней, чтобы отважиться обвести вокруг пальца солиндскую стражу.

Когда все твои планы вот так рассыпаются в прах, чувствуешь себя полным глупцом, тем более, что с самого начала должен был понимать, что все это было бессмысленной и бесполезной затеей. Финн, наверно, подошел бы к этому делу по-другому. Или — вообще не стал бы ввязываться в это.

Я забрал моего пони у хозяина унылой и грязной деревенской харчевни и немедленно отправился в путь — к дереву, расколотому молнией, чтобы забрать спрятанные там меч и лук. Вооружившись, я сразу же почувствовал себя увереннее: все-таки поездка в Жуаенну сильно потрепала мне нервы. Меч я повесил на пояс, лук Чэйсули — за спину, и снова сел в седло терпеливого степнячка-пони.

Я ехал по заснеженным равнинам — из одного дома в другой дом, теперь моим домом стала армия, где люди моей земли составляли и разрабатывали планы действий, учились владеть оружием и выжидали. Я ехал туда, где было будущее Хомейны. Ехал и думал — как странно, что люди называют какую-то землю своей, когда боги создали землю для всех…

Потом я подумал о Лахлэне и о его служении. Он рассказал мне, что служение Лодхи не требует ни восхвалений, ни священнических облачений, ни прочих подобных глупостей. Он говорил, что единственной его обязанностью было рассказывать о Лодхи тем, кто пожелает слушать — но не принуждая их, лишь в надежде, что они сами узрят и примут путь истинный. Я не препятствовал ему в этом, хотя сам и верил в других богов, он никогда и ни к чему не принуждал меня, и я был благодарен ему за это.

В лазурном небе солнце сияло ярким и радостным золотом, и снег в его лучах сиял, словно шитый бриллиантами покров. Мой конек отфыркивался и был весь в поту, я тоже изрядно взмок. К тому же грязь и жир, которыми я был умащен с лихвой, воняли так, что единственным моим желанием стало — добраться до места и вымыться, избавиться от этого смрада. Но с этим все равно придется подождать…

И тут я увидел их — темные силуэты на фоне сияющего неба. На вершине холма четверо всадников, и солнце ослепительно сияет на серебре их кольчуг. Только один был в темных одеждах, без доспехов и без меча.

Мое сердце забилось гулко и тяжело от недоброго предчувствия. Я не стал браться за меч, проезжая по утоптанной тропинке, ведущей к холму: солиндцы вольны действовать так, как им вздумается, я вовсе не собирался провоцировать их. В глубине души у меня теплилась искорка надежды на то, что, быть может, все еще и обойдется — возможно все это не имело отношения ко мне. Лучше не привлекать их внимания.

Холм был от меня справа и чуть впереди. Я ехал, ссутулившись в седле, стараясь не задеть гордости солиндцев и не привлечь их любопытства. Четверо по-прежнему ждали на вершине холма — неподвижно, в молчании. Они наблюдали — и наблюдали явно за мной.

Мой пони не ускорил шага. Я не пошевелился в седле — но чувствовал, кожей чувствовал взгляды, прикованные ко мне. Я оставил холм по правую руку, слева от меня протекал небольшой ручеек. Мой маленький скакун фыркнул, кажется, мое напряжение передалось и ему.

Кольчуги воинов сверкали на солнце — теперь я был уверен в том, что это солиндцы. Доспехи хомэйнов, более тусклые и темные, не так роскошно смотрятся при свете дня — но и не выдадут воина в темноте, при свете звезд, когда нужно надежно укрыться в подлеске или в кустарнике. Этому отец успел меня научить, возможно, Беллэм был просто слишком уверен в неодолимости своего войска, чтобы принимать. такие меры предосторожности.

Я продолжал двигаться вперед. Но вперед поехали и они.

Трое из них — те, что были в кольчугах.

Они спускались с вершины холма прямо ко мне, отрезая мне путь, я увидел, что они обнажили мечи. Никаких переговоров, никаких случайных встреч на дороге — им нужна была кровь, а я вовсе не собирался лить ее попусту.

Опередить их мне навряд ли удалось бы — глубокий снег был бы достаточной преградой для любого коня, для моего же малыша — в особенности. И все же ему явно хотелось избежать более близкого знакомства с солдатами — и я не стал препятствовать ему, когда он перешел в галоп, проваливаясь в подтаявший снег по брюхо.

Я пригнулся к жесткой холке пони, стараясь хоть немного облегчить его ношу, он дышал тяжело, с хрипом, а позади уже раздавались крики настигавших меня всадников.

Мой скакун споткнулся — и упал на колени. Я вылетел из седла, не то чтобы это было для меня совершенной неожиданностью — я тут же вскочил на ноги, обернулся, готовясь встретиться лицом к лицу с нападавшими, и взялся за лук.

Первой стрелой я снял с седла одного из солиндцев: она вонзилась ему в горло. Следующая засела в груди второго всадника — но третий доскакал до меня прежде, чем я успел выстрелить еще раз.

Удар меча выбил у меня лук, я пошатнулся, рухнул на колени во влажный снег, но успел-таки вырвать меч из ножен, — поднявшись на ноги, я был уже готов и к защите, и к нападению.

Солиндец сжал коленями бока коня и поднял его на дыбы, солнце сверкнуло на его клинке. Он приближался. Я разглядел даже знак — белое солнце Беллэма на темно-синем фоне.

Он помедлил только мгновение, чтобы нанести смертельный удар — но этого мгновения мне хватило, чтобы, поднырнув под его меч, всадить клинок в брюхо его коня. Несчастное животное издало вопль, поднялось на дыбы и рухнуло на колени, но солдат успел спрыгнуть на землю, и мы сошлись с ним в ближнем бою.