Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз - Страница 45

• Предыдущая
• 45/119
• Следующая

«Значит, он был правым, — заявил Оскар. — Он ходил к мессе?»

«Только чтобы глотнуть вина».

«Тогда это и есть твоя база. Ты приобщался к политике за обеденным столом».

«А ваш отец?»

«Он был врачом».

«Вот беда, — сказал я. — Он ходил к мессе?» «У нас не служат мессу». «Совсем беда».

«Он был социалистом», — сказал Оскар.

«Тогда вы точно не на своем месте».

«Я застрелил его двадцать седьмого октября двадцать третьего года».

Я посмотрел на него, но он продолжал изучать шахматную доску.

«Я делаю тебе мат в три хода», — объявил он.

23 ноября 1937 года, Коголъюдо, недалеко от Гвадалахары

Наш батальон был разбит, и нас рассовали по другим подразделениям армии. Мы думаем, что нас разместили здесь, чтобы снова бросить на штурм столицы. Оскар не разговаривает со мной, потому что здесь я одержал свою первую победу в самом тяжелом из всех мыслимых сражений — на шахматной доске.

15 декабря 1937 года, Коголъюдо

Совершенно неожиданно для нас левые повели наступление на Теруэль как раз в тот момент, когда мы готовились захватить столицу и провести Рождество на Гран-Виа. Мы только и знали, что город Теруэль — это самое холодное место в Испании и что там сидят в осаде четыре тысячи националистов.

31 декабря 1937 года, под Теруэлем

Собачий холод: —18 °C. Метет метель. Снег толщиной в метр. Ненавижу такую погоду. Пишу с большим трудом, только чтобы не думать об этих нечеловеческих условиях. Наше контрнаступление приостановилось, но мы продолжаем обстреливать город, представляющий собой погребенное под снегом нагромождение камней. Мы прекращаем обстрел, когда видимость становится нулевой.

8 февраля 1938 года, Теруэль

Вчера мы пошли на прорыв окружения. Завязался жестокий бой. Оскара ранило в живот, и нам пришлось унести его с линии огня. На меня легли обязанности старшины.

10 февраля 1938 года, Теруэль

Я нашел Оскара в госпитале, ему впрыскивают морфий, но даже это не способно облегчить страшную боль. Он понимает, что рана у него смертельная и ему не выжить. Он оставил мне свои книги и шахматы и строго-настрого наказал сжечь его дневники, не читая. Оскар плачет от боли, и, когда он поцеловал меня, я почувствовал у себя на щеке его теплые слезы.

23 февраля 1938 года, Теруэль

Сегодня утром мы хоронили Оскара. Потом я сжег его дневники. Я послушно выполнил его указание и бросил первый дневник в огонь, даже не раскрыв. Пока он горел, я не устоял перед искушением просмотреть несколько страниц следующего дневника. Там все сплошь было о любви, которая его, видимо, страшно мучила. Я никогда не слышал от Оскара ни о какой девушке, что, в общем, было неудивительно, потому что мы никогда не говорили с ним по душам, кроме того раза, когда он признался, что застрелил своего отца. В третьем дневнике он перешел к воображаемым диалогам, переваривать которые было намного легче, чем его вялую прозу. И вдруг я прямо подпрыгнул от неожиданности, прочитав свои собственные слова и придя к потрясшему меня заключению, что этой невнимательной возлюбленной, оказывается, был я. Дальше нашлось подтверждениие моему предположению: взбешенный каким-то моим нечаянным замечанием, он назвал меня Die Kunstlerin.[64] Остальные дневники я сжег, не читая.

Сейчас я сижу и пишу, зажав свечу между колен. Теперь-то я догадываюсь, что все старания Оскара заставить меня записывать свои мысли объясняются его безумной надеждой, что я раскроюсь ему. Он, верно, был страшно разочарован моими бесконечными рассказами о военных маневрах.

Я не чувствовал гадливости, хотя у Оскара была отталкивающая наружность. Очень печально, что я потерял наставника и друга — в общем, человека, который был для меня отцом в гораздо большей степени, чем мой родной отец. Я снова одинок: нет рядом его грубого лица, его живого ума, его надежного военного руководства. В голове теснятся неясные мысли. Что-то всколыхнулось во мне, но ощущаю я это лишь как неясную потребность. Я не понимаю ее. Она не поддается определению.

15 апреля 1938 года, Лерида

От удара взрывной волной я на несколько часов потерял сознание, и меня отправили в здешний госпиталь, который, как мне напомнили, мы захватили около двух недель назад. Я не делал никаких записей со дня похорон Оскара. Я ужасно злюсь на самого себя, потому что не могу вспомнить, продвинулся ли я вперед в своих мыслях. «Потребность», о которой я писал, начисто выпала из моего сознания. Ход событий в памяти восстановился. Изнурительное преследование республиканцев, после того как под Теруэлем мы обратили их в бегство.

Переправа через реку Эбро и взятие Фраги. Даже штурм Лериды начинает обретать очертания. Но как я ни напрягаю мозги, никак не могу выудить из них то, о чем я тогда думал, что именно разбудили во мне дневники Оскара. Я совершенно потерян, а почему, не знаю.

18 ноября 1938 года, Рибарроя

Это последний плацдарм республиканцев. Теперь все они вытеснены за Эбро, так что ситуация точно такая же, как была в июле, только теперь идет снег и более двадцати тысяч человек лежат мертвые в горах. Я помню все шахматные партии, которые мы сыграли с Оскаром, прежде чем я начал кое-что соображать. Я всегда атаковал, а Оскар защищался, и только разгадав мои примитивные намерения, он переходил в яростную контратаку и сметал меня с доски. То же происходит и с нашими армиями. Республиканцы наносят удар и таким образом раскрывают место скопления своих сил и свои нехитрые планы. Мы защищаемся, готовимся к ответным действиям и отбрасываем их назад, сильно потрепав и ослабив. Как говорил мне Оскар: «Всегда легче подхватывать инициативу, чем ее проявлять. Потом ты поймешь, что в искусстве действуют те же законы, что и в жизни».

26 января 1939 года, Барселона

Вчера мы вошли в пустой город вслед за танками, не встретившими никакого сопротивления. Накануне мы форсировали реку Льобрегат и уже ощутили безнадежность, тяготеющую над иссякающей волей республиканцев. Но мы не чувствовали радости победы. Мы были измотаны до такой степени, что даже не понимали, счастливы ли, что остались в живых. К вечеру мы все утихомирились, и тогда наши сторонники, увидев, что опасность миновала, отважились выйти на улицы, чтобы выразить свою радость и, конечно же, утолить жажду мести, расправившись с побежденными. Мы им не мешали.

Понедельник, 16 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Фалькон опять был выброшен из сна разрядом в двадцать тысяч вольт, как будто его остановившееся сердце оживили с помощью дефибриллятора. Взглянув на часы, он увидел, что еще только шесть часов, а значит, он проспал полтора часа… вернее даже не проспал, а пробыл в состоянии какой-то летаргии. Мозг, этот странный орган, который не давал ему заснуть, терзая мыслями об отце, о гражданской войне, об искусстве, о смерти, вдруг раз — и вырубился как раз в тот момент, когда Фалькон уже решил, что сон ему, видимо, теперь навсегда заказан. Никаких сновидений. Никакого отдыха. Лишь временная передышка. Мозг, неспособный долее выносить это бесконечное переливание из пустого в порожнее, опустил заслонку.

Он с бухающим сердцем взгромоздился на велотренажер и яростно крутил педали до тех пор, пока у него не возникло настолько реальное чувство погони, что он оглянулся через плечо. Он остановился и слез с тренажера, задавшись вопросом, не вредна ли для психики такая огромная трата энергии впустую. Фиксация возбуждения. Хотя она помогала ему убежать от идущих по кругу мыслей. По кругу? Да, именно так. Он просто физически воспроизводил движение, происходившее в мозгу. Он добежал до реки, потом свернул к Золотой Башне и побежал обратно. На улицах было пустынно.

На службу он приехал первым. Сел за письменный стол, чувствуя себя одиноким в спартанской обстановке кабинета и гулкой бетонной тишине полицейского управления. Рамирес явился в 8.30, и Фалькон приветствовал его новостями об исчезновении Элоисы Гомес. Он удостоверился в этом, заглянув в комнату регистрации происшествий с непривычно молчащими телефонами. Севилья слишком устала после недели страстного поклонения Деве Марии и Бахусу, чтобы утруждать себя звонками.

• Предыдущая
• 45/119
• Следующая