Джентльмены и игроки - Харрис Джоанн - Страница 28

• Предыдущая
• 28/79
• Следующая

Я говорил, трудно объяснить, что такое «Сент-Освальд»: его утреннее звучание, глухое эхо топота детских ног по каменным ступеням, запах горячих тостов из столовой, особенный скользящий звук набитых спортивных сумок, когда их волокут по свеженатертому полу. Доска почета с позолоченными именами, восходящими к временам моего прапрадеда, военный мемориал, фотографии спортивных команд: порывистые юные лица, которые время окрасило сепией. Метафора вечности.

О боги, я становлюсь сентиментальным. Это все возраст: минуту назад я проклинал свой жребий, и вдруг пелена слез на глазах. Должно быть, погода. И однако, как говорит Камю, мы должны представить себе Сизифа счастливым. Несчастен ли я? Ясно одно — что-то потрясло нас, потрясло до самого основания. В воздухе носится дыхание бунта, и каким-то образом я знаю, что все глубже, чем дело Дуббса Что бы это ни было, еще не конец. А ведь на дворе только сентябрь.

EN PASSANT[32]

Понедельник, 27 сентября

Несмотря на все усилия директора, Дуббс таки попал в газеты. Правда, не в «Ньюс оф зэ уорлд», это было бы слишком, а в наш местный «Икземинер», что не хуже. Традиционная разобщенность Школы и Города приводила к тому, что дурные вести из «Сент-Освальда» достигали города быстро и принимались с жестокой и злобной радостью. Статья о последнем событии была и торжествующей, и резкой. Дуббса изобразили одновременно ветераном Школы, уволенным (бесцеремонно и без участия представителя профсоюза) за недоказанное преступление, и симпатичным пройдохой, который в отместку годами надувал систему, состоящую из самоуверенных богатых идиотов, безликой бюрократии и неприкасаемых ученых мужей.

Ситуацию преподнесли как противостояние Давида и Голиафа, где Дуббс был символом рабочего класса, борющегося с чудовищными махинами богатства и привилегий. Автор заметки, подписавшийся просто «Крот», создавал также впечатление, что в «Сент-Освальде» сплошь мошенничество и мелкая коррупция, что методы преподавания там безнадежно устаревшие, что там курят (а может, и употребляют наркотики), а сами здания настолько нуждаются в ремонте, что, того и гляди, рухнут. Редакционная статья, озаглавленная «Частные школы — нужны ли они?», примыкала к материалу Крота и приглашала читателей поделиться своими мыслями и жалобами на «Сент-Освальд» и на Содружество выпускников, выступившее в его защиту.

Меня все это радует. Этот материал они опубликовали, почти не редактируя, и получили от меня обещание держать их в курсе дальнейших событий. Мое электронное послание внушало им мысль, что я являюсь источником, близким к Школе, — ее выпускником, учеником, членом правления, возможно, даже преподавателем — без уточнений (может быть, потом придется что-то изменить).

У меня есть несколько бесплатных адресов, и на этот раз в ход пошел [email protected] — чтобы меня не смогли вычислить. Вряд ли кто-то из «Икземинера» займется этим — они больше привыкли к собачьим шоу и местной политике, чем к журналистским расследованиям, — но никогда не знаешь, чем такие истории могут кончиться. Я тоже этого не знаю, и от этого история еще интереснее.

Тем утром по дороге в школу меня застал дождь. Движение замедлилось, и с трудом удавалось не раздражаться, пока машина ползла по городу. Одна из причин, по которым местная публика негодует на «Сент-Освальд», — из-за него в час пик случаются пробки: каждое утро на дорогах выстраиваются сотни начищенных, блестящих «ягуаров» и солидных «вольво», внедорожников и многоместных автомобилей, загруженных чистенькими, сияющими мальчиками в блейзерах и кепках.

Некоторые ездят на машине, даже если им до школы меньше мили. Не дай бог этому чистенькому, сияющему мальчику придется перепрыгнуть через лужу, или вдохнуть загрязненный воздух, или (хуже того) встретиться с тупыми грязными школьниками из близлежащего «Берега», с этими крикливыми и разболтанными мальчишками в нейлоновых куртках и потертых кроссовках, с этими визгливыми девицами в коротких юбках и с крашеными волосами. В их возрасте у меня тоже были дешевые ботинки и грязные носки, и мне тоже надо было ходить в эту гнусную школу, и порой, когда я еду на работу в арендованном автомобиле, во мне поднимается злоба, страшная злоба на существо, бывшее когда-то мною, и на тех, кем страстно хотелось стать.

В тот год, поздним летом, произошел один случай. Леон скучал; занятий в школе не было, и мы околачивались на городской детской площадке (помню карусель, краска на которой стерлась до металла поколениями детских рук), покуривая «Кэмел» (Леон курил, а потому и я) и глядя на проходивших мимо «солнышек».

— Варвары. Сброд. Чернь.

Его длинные тонкие пальцы были все в чернилах и никотине. К нам приближались несколько школьников, они волокли свои ранцы, орали, пылили ногами по жаре. Никаких угроз в наш адрес, хотя бывало, что приходилось удирать от какой-нибудь местной банды. Однажды, когда меня не оказалось рядом, они подстерегли Леона у мусорных контейнеров на задах школы и избили его. Моя ненависть стала еще сильнее, куда Леону до меня — ведь, в конце концов, это были мои сородичи. Но сейчас шли просто девчонки — четверо вместе и поодаль еще одна с моего потока, — хриплые, жующие жвачку, юбки открывают замызганные ноги; визжа и хихикая, они спускались по дорожке.

Та, что поодаль, — Пегги Джонсен, толстуха из группы мистера Груба, и я тут же отворачиваюсь, однако Леон успевает поймать мой взгляд и подмигивает.

— Ну?

Этот взгляд мне знаком. Знаком по нашим набегам в город, кражам в магазине пластинок, маленьким мятежным выходкам. Его лицо светится озорством, блестящие глаза прикованы к Пегги, которая почти бегом пытается догнать остальных.

— Что «ну»?

Четверо ушли далеко вперед. Пегги, с потным лицом и беспокойным взглядом, внезапно оказалась одна.

— Не надо, — говорю я. По правде, я ничего не имею против Пегги, этой безвредной медлительной девахи, почти умственно отсталой.

Леон насмешливо смотрит на меня.

— Что, Пиритс, твоя подружка? А ну!

И с диким воплем бросается вперед, огибая площадку. Пришлось бежать за ним. А что мне оставалось делать, думаю я.

Мы вырвали у нее сумки — Леон схватил пакет с физкультурной формой, а я — холщовую сумку с сердечками, нарисованными несмываемым фломастером. И помчались прочь со скоростью, которая Пегги была не под силу, и она завизжала в поднявшейся пыли. Мне просто хотелось побыстрее удрать, чтобы она не узнала, кто я, но меня занесло, мы с ней столкнулись, и она грохнулась на землю.

Леон расхохотался, и я тоже, зная при этом, что в другой жизни именно мне пришлось бы сидеть на дороге, вопить сквозь слезы: «Сволочи, мразь проклятая!» — и мои спортивные тапки со связанными шнурками болтались бы на верхней ветке старого дерева, а страницы моих книг трепетали бы, словно конфетти, на теплом летнем ветру.

«Прости меня, Пегги». Эти слова чуть не вырвались у меня. Ведь она не худшая из всех. Но эта девчонка оказалась там, мерзкая девчонка — со своими жирными волосами и красным злым лицом она вполне могла быть дочерью моего отца. И я топчу ее книги, выворачиваю сумки наизнанку, разбрасываю физкультурную форму (до сих пор вижу в желтой пыли ее темно-синие треники, мешковатые, как мои легендарные Громовые Штаны).

— Осси проклятые!

«Выживают сильнейшие», — хотелось сказать то ли ей, то ли себе, и злость захлестывала меня — злость на нее, злость на себя, но при этом во мне бушевал свирепый восторг, как будто снова удалось выдержать некое испытание, и это еще больше сузило пропасть между мною и «Сент-Освальдом», между моим настоящим и тем будущим, которое наступит непременно.

• Предыдущая
• 28/79
• Следующая