Англия, Англия - Барнс Джулиан Патрик - Страница 25

— особое влечение к Ким, подруге сестры, которая училась играть на альте, которая в одно воскресное утро зашла к ним домой и заставила его осознать (на основе наблюдений за сестрой он этого пока не сделал), что от девочек, одетых не в школьную форму, губы сохнут, разум помрачается, а в трусах топорщится несравнимо сильнее, чем от девочек в школе. Ким, старше его на два года, игнорировала Пола — или притворялась, будто игнорирует, что не меняло результата. Раз он небрежно поинтересовался у сестры: «Как там Ким?» Она смерила его испытующим взглядом, а потом расхохоталась так неудержимо, что ее чуть не вырвало;

— открытие девочек в журналах. Впрочем, сразу было видно: это не девочки, а женщины. Женщины с безупречными грудями необъятной величины, безупречными грудями средней величины и безупречными грудями небольшой величины. Стоило их увидеть, как мозг начинал колотиться о крышку черепа, пытаясь вырваться наружу. Все они неоспоримо блистали красотой, даже те, у которых был вульгарный, шлюховатый вид; если честно, не «даже те», а «особенно те». Что до других частей тела — не грудей, а «этих самых», — вначале изумлявших его до полной немоты, они также являли удивительное разнообразие форм и физиологических подробностей, но в каждом случае были идеально совершенны. Эти женщины казались ему такими же недоступными, как кроту — козьи тропы на скалах. Они были аристократией, шедевром дезодорантов и эпиляции; а он — вонючим, оборванным крестьянином;

— тем не менее он продолжал любить Ким;

— но обнаружил, что журнальных женщин может любить одновременно. Среди них у него были любимицы и верные фаворитки. Те, кто, по его предположениям, тактично и участливо покажет ему, как делать Это; а затем другие — те, кто покажет ему, уже кое-что умеющему, как Это делается по-настоящему; и третья категория — трепетные лани, бесприютные сиротки, невинные девы, которым, когда придет пора, он сам покажет, как делать Это. Вкладки с женщинами, ранившими его сердце, он выдирал и хранил под матрасом. Дабы не измять их (что было бы непрактичностью и святотатством), он складывал их в конверт для пересылки бандеролей. Спустя некоторое время пришлось купить второй;

— девочки в школе вырастали из своих юбок, то есть юбки заканчивались уже на уровне колен. Он слонялся по коридорам со стаями мальчиков, глазея на стайки девочек. Ему казалось, что он никогда-никогда не сумеет повести себя правильно, оставшись наедине с девочкой (сестра была не в счет). А вот наедине с журнальными женщинами — это пожалуйста. Когда он занимался с ними сексом, они смотрели понимающе-понимающе… И вот еще что: после акта полагалось чувствовать печаль, но с ним такого никогда не бывало. Лишь досада, что надо ждать несколько минут, прежде чем этот дохлый агрегат опять раскочегарится. Он купил третий конверт для бандеролей;

— однажды на спортплощадке Джефф Гласе рассказал ему замысловатую, конфиденциальную историю о коммивояжере, все время разъезжавшем по командировкам, и про то, что он делал, когда не мог найти женщину. Он делал «так», а иногда «сяк», а порой для разнообразия и чтобы хозяйка пансиона не увидела, он занимался этим в ванной. Ну, ты знаешь, как оно бывает в ванной, — на что Пол, не желавший, чтобы история прерывалась, сказал «Да», а надо было «Нет», потому что Джефф Гласе заорал на всю площадку: «Харрисон знает, как оно бывает в ванной!» Он осознал, что секс — это западня;

— и прочувствовал это открытие всей душой и телом, когда, вернувшись домой, обнаружил, что мать затеяла генеральную уборку и перевернула матрас;

— какое-то время он составлял в тетрадях по математике, куда мать никогда бы не додумалась заглянуть, шифрованный график зависимости кожных высыпаний от своих интимных актов с утраченными журнальными женщинами. Выводы вызывали сомнения — но и не совсем разубеждали в правоте гипотезы. Он обнаружил, что феноменально четко помнит Черил и Ванду, Сэм и Тиффани, Диану и Триш, Лпнди и Джилли, Билли, Келли и Кимберли. Иногда он погружался с этими воспоминаниями в ванну. Лежа в постели, он больше не тревожился, что мать увидит свет и войдет. Его донимали новые тревоги: встретится ли на его пути реальная женщина или девочка, которая разбудит в нем столь же жадную чувственность. Он понимал, почему мужчины умирали за любовь;

— кто-то сказал, что если делать это левой рукой, покажется, будто тебя ласкает кто-то другой. Оно, может, и так; но очень чувствовалось, что эта «чужая» рука — левая, и становилось странно, что «партнерша» не пользуется правой;

— и вдруг, нежданно-негаданно, — Кристина, которую не смущали его очки, которая в свои семнадцать лет и один месяц была на три месяца старше него, что находила довольно милым и оригинальным. Он соглашался, как соглашался с каждым ее словом. Он обнаружил, что в параллельном мире реальной жизни ему позволено делать то, о чем раньше лишь мечталось. С Кристиной он прорвался в мир менструаций и раскатывания презервативов, где позволялось трогать руками все (все в пределах разумного, все, кроме нечистого), пока он помогал ей сидеть с ее младшим братом; мир головокружительной радости и социальной ответственности. Когда, указывая на какую-нибудь мульку в освещенной витрине магазина, она ворковала с непостижимой тоской, казавшейся ему исключительно женственной, он чувствовал себя Александром Великим;

— как-то Кристина спросила: «Ну а дальше мы с тобой что будем делать?» Он сказал: «Я думал, в кино пойдем, а что, ты передумала?» Она разрыдалась. Он обнаружил, что согласие порой мирно сосуществует с непониманием;

— когда он сказал Линн насчет презерватива, она заявила: «Терпеть их не могу» — и дала ему просто так, на вечеринке, уже под утро; оба были пьяны. Он обнаружил, что спьяну может долго не кончать. Позднее, уже на другой вечеринке, удостоверился, что этот ценный эффект не усиливается пропорционально количеству выпитого. Родители считали, что Линн дурно на него влияет — так оно и было, иначе бы он ее не любил. Ради нее он был готов на все, а потому быстро ей надоел;

— после разрыва с Кристиной пошли полу встречи, попадания в «молоко», увлечения, растворявшиеся в самоуничижении, связи, которые ему хотелось прекратить еще до их начала. Женщины, в чьих взглядах он читал: «На безрыбье сгодишься». И другие — с первого же поцелуя они крепко брали его под руку, и их цепкие, подрагивающие в локтевой впадинке пальцы давали понять: его доведут до алтаря, а оттуда — до самой могилы. На других мужчин он начал поглядывать завистливыми, непонимающими глазами. «Красавиц только храбрецы достойны», — написал какой-то глупый старинный поэт. В жизни все наоборот. Разве достоинства вознаграждаются? Пока храбрецы воюют на фронте, тыловые подонки, бабники и всякая напористая мразь расхватывают красавиц. Вернувшись домой, храбрецы выбирают из второсортных. А люди типа Пола вынуждены довольствоваться бросовым товаром. Их долг, понимаете ли, принять жизнь такой, как она есть, зажить своим домком и плодить пехоту для храбрецов или невинных дочек на потребу подонкам и бабникам;

— он вернулся к Кристине на несколько часов, что, очевидно, было ошибкой;

— но Пол воспротивился неписаному приговору судьбы как в общем смысле, так и в частном, воплощенном в Кристине. Он не верил, что в области секса и чувств существует справедливость: ведь нет никакой табели о рангах, объективно оценивающей тебя как человека, спутника, любовника, мужа и т.п. Люди — в особенности женщины, — скользнув по тебе глазами, уходят своей дорогой. И разве можно тут возмущаться, совать всем буклет «Почему я — выгодное приобретение?». Но из отсутствия объективных рангов логически вытекает реальность удачи, а в удачу Пол верил истово. Только что ты был простым сотрудником «Питко» — и вдруг стоишь рядом с сэром Джеком у писсуара, а он чисто по случайности насвистывает нужную мелодию;

— когда он впервые увидел Марту: скульптурное «каре» на голове, синий костюм, спокойное, но обескураживающее молчание, когда он поймал себя на мысли: «Голос у тебя темно-каштановый под цвет темно-каштановых волос, и тебе никак не сорок, не может этого быть», когда он смотрел, как она, изящно поворачиваясь, поводит плащом перед носом бьющего копытами, ревущего сэра Джека, он подумал: «Кажется, очень милый человечек». Он понимает, что реакция несколько неадекватная — пожалуй, ей рассказывать никак нельзя. А если и рассказать, то опустив нижеследующее примечание. Покинув родительский дом, он на какое-то время вновь увлекся журналами, но частенько ловил себя на одной странности: когда он глядел на женщину, которая раскинулась перед ним на развороте, вся — персонифицированная доступность, ему на ум вдруг приходил вывод: «Кажется, очень милый человечек». Наверно, для журнального секса он все-таки не создан. Блин, этим женщинам, рожденным только для того, чтобы возбуждать мужчин, он вечно отвечал: «А знаешь, мне бы хотелось вначале узнать о тебе побольше»;