Девять унций смерти - Раткевич Сергей - Страница 55

— Мастер… а… эта наука… зачем это? — спросил Якш, когда вторая служаночка растаяла как дым от единого поворота головы маэстро Терциани, а вслед за ней исчезла и тень первой.

— Искусство барда — это не только музыка, не только пение, — ответил маэстро Терциани. — Бард общается со всеми, со всем миром. Для него все равны: мудрец и дурак, простолюдин и вельможа, для каждого у него должно быть свое слово, так, чтоб тебя не только слушали, но еще и поняли.

— Здорово, — искренне выдохнул Якш. — А у меня так получится?

— Будем пробовать, — пожал плечами маэстро. — Кое-какие успехи у тебя есть. Кружку в руках «гнома» ты все-таки заметил, и правильно. Это и была та самая точка, вокруг которой я создавал все остальное. Кружка с пивом — как бы атрибут любого гнома. Немножко слишком нарочито, но мне и хотелось, чтоб ты заметил. Зато с девушкой и трактирщиком ты не уловил ничего. Быть может, потому, что люди тебе знакомы хуже гномов? Впрочем, это только начало. Посмотрим, что будет дальше.

— Я люблю тебя! — выдохнул Фицджеральд.

«Прости, Джеральд, король Олбарийский, тот, кого я всю жизнь считал своим настоящим отцом. Прости. Я не оправдал возложенных на меня надежд. Прозевал заговор. Так глупо попался… а теперь еще и вот… в любви признаюсь. Только о себе и думаю».

— Я люблю тебя, — повторил он удивленно.

Так долго знать о своей любви… и не признаваться в ней даже себе самому. Не сметь. Даже в мыслях не держать, а теперь…

Вокруг страшно хлюпала вода, сочившаяся из множества отверстий, а он глядел на любимую, лаская ее взглядом, и был упоительно счастлив, словно эти волшебные слова отменили все то страшное, что с ними уже случилось, и теперь все-все будет сказочно хорошо.

«Я люблю тебя!»

— Мы не будем таскать камни, — высвобождаясь из его объятий, улыбнулась гномка.

— Не будем? — переспросил Фицджеральд. — Но почему?

— Потому что ты любишь меня, — просто ответила она. — Вот поэтому и не будем.

— Но…

— Бери молот, Фицджеральд! Бери молот, сын своего отца! — яростно выдохнула гномка, и был в ее словах могучий призыв, обычно лишь мужчине свойственный, но оттого стократ сильней звучащий в устах женщины.

«Что?!! — яркой молнией вспыхнула ярость. — Сын своего отца?! Да как ты смеешь?!! За что?!!»

— Ты ненавидишь гномов?! — с мрачновато-безумной радостью спросила владыка. — Ты плохо нас знаешь! А знал бы лучше — ненавидел бы больше! Нас есть за что ненавидеть, Тэд Фицджеральд, сын своего отца, последний цверг этого острова! Знал бы ты… как я ненавижу гномов! Бери молот, Тэд Фицджеральд. Мы не умрем здесь. Мы пробьемся.

— Пробьемся? Как?!

— Неважно! — яростно ответила она. — Пробьемся! Потому что и я люблю тебя.

Какой-то камень с шумом обрушился в образовавшуюся под стеной лужу.

— Смотри, вот они все — видишь? — хрипло прошептала гномка. Ее палец обвел громаду нависающего камня. В неровном свете факелов каменные выступы казались чудовищно ухмыляющимися ликами, пляшущими и подмигивающими харями каких-то уродцев.

— Вот они, — повторила гномка. — Гномы, которые заманили нас сюда. Гномы, которые мечтают нас погубить. Гномы, которых ты ненавидишь. Гадкие сволочные дураки. Грязь этого мира.

Фицджеральд потряс головой.

— А своего отца видишь? Того, мерзкого насильника? Смотри, вот же он!

Фицджеральд смотрел, но не видел гномов. Не мог видеть. Не получалось. Потому что не гномы то были. Это жуткое подгорное чудовище без имени и тени разворачивало свои извивающиеся кольца, и тысячи его пастей силились пожрать свет.

То самое подгорное чудовище, выгнавшее гномов из их Петрии. Чудовище, выгонявшее их раз за разом. Чудовище, заставлявшее их биться с людьми, с эльфами, друг с другом. Чудовище, делавшее их мерзкими насильниками, предателями и убийцами. Эту страшную тварь Фицджеральд ненавидел сильней всего. Просто он никогда не понимал, что это она во всем виновата. Эх, был бы у него лук…

Лука не было.

Он и сам не заметил, как тяжелый подгорный молот лег в его руку. Лег так удобно и надежно, словно и впрямь для него был создан.

— Разом! — выдохнула владыка, и точно такой же молот легко, словно перышко, взлетел в ее руке.

И каменная громада дрогнула.

— Правей, — скомандовала гномка, и под ноги брызнуло каменное крошево.

— Теперь левей! — рявкнула она, как заправский десятник, и по камню пробежали длинные трещины.

— Ну же! — И новые осколки летят во все стороны.

— И еще раз! — Не так уж он прочен, этот проклятый камень.

— Осторожно! — И целая каменная глыба упала на свои каменные колени, моля о пощаде.

— Отлично! Еще давай! — Пощады не было.

— Они не только дураки! — вовсю орудуя молотом, шептала гномка. — Они еще и сквалыги! Жадины несчастные! Кусочники скудоумные! Они ведь эти самые молоты бросили, потому что боевых секир для приманки пожалели! Оставь они с десяток секир вместо этих молотов — тут нам и конец!

— Гуннхильд!

— Да!

Еще одна каменная глыба.

— Тэд!

— Да!

Еще.

Они рубили камень, ломали камень, шли сквозь камень, и камень обрушивался за их спинами.

Казалось, двое не могут одолеть отвердевшие века. Всего лишь двое, один из которых человек, с подгорным трудом и вовсе не знакомый, а другая всего лишь слабая женщина. Что они смогут?

А ничего. Захлебнутся быстро прибывающей водой, если раньше не умрут от ужаса и отчаяния.

Именно так и рассудили господа заговорщики, мудрые старейшины и опытные наставники.

И просчитались.

Когда двое идут в броне любви и ярости, они сметают любые стены, и никакие подгорные крепости не устоят перед их слитным порывом. Особенно если этот поход направляет знающая воля. Это седобородым старейшинам кажется, что гномки и вовсе не сведущи в горном деле. Мужское это дело вовсе, а не женское, ни в какую не женское. Так-то вот.

Два молота яростно ломали камень.

Не наверх, к свету — туда и в самом деле не пробиться. Не вниз, к смерти — любви смерть без надобности. А вбок. Туда, где в отлично обустроенном тоннеле их не ждут предатели и заговорщики. Совсем не ждут. Где им пробиться, этим неумехам!

Опытнейшие подгорные мастера, конечно, услышали два яростных молота, с грохотом надвигающихся на них, сметающих со своего пути незыблемый камень, словно ветер шелковую занавесь, превращая монолитом застывшие века в жалкое каменное крошево. Не могли не услышать. Такое и человек бы понял. Такое и мертвого бы разбудило.

Они ждали их, облачась в новые, недавно откованные доспехи, любуясь восхитительным оружием, мечтая, как оно обрушится на головы негодяев, посмевших встать у них на пути, как грянет древний победительный клич цвергов — и тогда никто не устоит перед ними! Ни сейчас, ни потом.

— Олбария будет повержена!

— Петрия восторжествует!

— Воссияет!

— Да!

— Омоем секиры в крови врага и предательницы! — напыщенно молвил предводитель заговора… и тут стена рухнула!

Да так, что он едва отскочить успел.

В образовавшийся пролом шагнули двое.

Они были похожи на что угодно, только не на людей или гномов. Вот если бы подземные Боги вдруг облеклись плотью…

А вослед за ними вошла вода. Она растеклась по подземному залу, и гномам внезапно сделалось мокро. Они смотрели на неведомые существа, свершившие невозможное, неведомые существа, стоящие перед ними с молотами в руках, и им было страшно.

Грозное подгорное оружие само выпало из внезапно ослабевших рук. А потом ослабевшие ноги не сдержали грузные тела несбывшихся цвергов, и гномы-заговорщики как один повалились на колени. В холодную мокрую воду.

— Встать! — страшным свистящим шепотом прошипела гномка. — Вы недостойны стоять перед нами на коленях!

Она бросила испепеляющий взгляд на ближайшего старейшину. Тот судорожно попытался выполнить приказ — вскочить. Ноги его не сдержали, и он вновь повалился на колени. Опять попытался вскочить — и рухнул, зарыдав от бессилия, плюхнулся в воду, подняв кучу брызг.