Атака неудачника - Стерхов Андрей - Страница 23

Увидев меня, дамы — о, мужчинка! — заметно оживилась.

— Здрасьте, — сказала она, и сходу спросила: — Вы случайно не Володя?

— Нет, не Володя, — ответил я, отошёл к стене, чтобы не загораживать проход, и вернул приветствие: — Добрый вечер.

— Точно не Володя? — уточнила дама.

Хармс в гробу перевернулся, подумал я. Прикусил губы, чтоб не улыбнуться, и кивнул:

— Точно.

— А кто вы?

— Я… Хм, как бы вам…

Всегда теряюсь, когда мне задают этот вопрос, вот и теперь. Айсберг или человек? Ха-ха. Не задавай вопросов и не услышишь лжи. Кажется, Моэм.

Не дождавшись быстрого ответа, дама сделалась подозрительной.

— А что вам тут нужно? — спросила она и глянула на меня строго так строго. — А?

— Что мне нужно? — Я пожал плечами. — Да, собственно… Собственно, я вот к Эльвире Николаевне.

— К Эльвире? — удивилась дама.

— Ну, да, — кивнул я и пояснил: — Назначила мне на сегодня, прихожу, а здесь… вот.

И я с потерянным видом показал на бумажки с печатями.

— А вы что писатель? — спросила дама.

— Вообще-то поэт.

— Детский? — зачем-то уточнила она.

— Взрослый, — брякнул я, потом поправился: — Для взрослых стихи пишу.

Дама понимающе качнула ухоженным, похожим на сдобную булочку, подбородком и оглядела меня с ног до головы — вот такие вы, значит, поэты-писатели. А я быстренько утопил всплывшую в сознании глумливую сентенцию «Для взрослых писать нужно так же, как и для детей, только хуже» и вновь показал на опечатанную дверь:

— Не подскажете, что случилось?

— Вы что же, ничего не знаете? — спросила дама.

— Нет, — соврал я, энергично мотнул головой туда-сюда, мол, совсем-совсем ничего не знаю, и ещё раз соврал: — В отъезде был.

— Померла на той неделе наша Эльвира Николаевна. — Дама опустила сумку на бетон и перекрестилась. — Господи, на всё твоя воля.

Пока она осеняла себя душеспасительным крестом, псы изловчились, выскочи из сумки, как те черви из яблока, и с дурным лаем кинулись ко мне.

— Как так померла? — включив все свои актёрские таланты, прижал я руку к груди и отпрянул, будто увидел что-то страшное.

— Снотворным отравилась, — ответила дама и прикрикнула на псов: — Лёлик! Болик! А ну-ка фу!

Псы хозяйку не послушались и атак на мои ботинки не прекратили.

— Кошкой пахну, — объяснил я их прыть. Помолчал, делая вид, что напряжённо о чём-то думаю, после чего спросил: — Так я не понял, она специально, что ли, отравилась? Руки на себя наложила?

Дама с выразительным видом поиграла ощипанными до ниток бровями:

— Кто его там знает. Может, да. Может, нет. Одинокая она была, ни мужа, ни детей. И записки никакой не оставила. Что там как произошло, одному Богу известно.

И вновь перекрестилась.

— Ужас, какой ужас, — покачал я головой. — А кто её обнаружил, если у неё никакого?

— Так я и обнаружила. Второй час ночи шёл, когда её Лёлик зашёлся. Вот он, Лёлик. — Дама показала на одного из псов, а потом и на другого: — А это вот мой Болик. Они из одного помёта. Родные братики.

Хоть убей не пойму, как она их различала. Одинаковыми были эти чудовища, как две капли воды.

— Так вот Лёлик в ту ночь и зашёлся, — продолжила дама, — То ли не выгулянный был, то ли почуял чего, а только так завыл, хоть святых выноси. Я терпела, терпела и не вытерпела, позвонила. Чисто по-соседски. Трубку-то она ещё сумела снять. Я ей: «Что там такое у тебя, Эльвира, приключилась. Лёлик воет, аж сердце лопается». А она мне и отвечает: «Заболела». Сказала и трубку выронила. Вот так вот — не положила, а выронила. И вой Лёлика я уже и так слышать стала, и этак — по телефону. Тут и поняла, чай, не дура, что дело неладно. Своего растолкала, пойдём, говорю Жора, с Эльвирой худо. Поворчал, но поднялся. Пошли. Стучали-стучали — впустую. Тогда Жора с балкона Ишмутдиновых на её балкон перебрался. Отворил, я вхожу, а там… Отходила она уже. Руки холодные, пульс — еле-еле. Скорая приехала, повезли, да не довезли. Померла по дороге.

— Кошмар какой, — банальным образом прокомментировал я её грустный рассказ.

— Кошмар, — согласилась она. Вздохнула с глубокой, неподдельной печалью и сказала: — А Лёлика я к себе забрала. Куда ж его теперь. Сейчас вот племянника её жду из Владивостока. Никогда не видела, знаю только, что Володей зовут и что моряк. Когда всё случилось, он в рейсе был, на похороны приехать не смог, обещал на девять дней. — После этих слов она замолчала и некоторое время о чём-то размышляла, а затем сказала, продолжая вслух внутренний монолог: — Приедет. Куда денется соколик, приедет. Единственный наследник, как ни крути. Так что обязательно приедет. Квартиру не бросит.

Я слушал, кивал и сочувственно поддакивал, и только тогда, когда дама, исчерпав тему, стала гнать братьев-пинчеров домой, спросил:

— Извините ради бога, но вот когда вы той ночью ей позвонили, она один раз сказала, что заболела? Или несколько? Знаете, так: «Заболела, заболела, заболела». Не помните часом?

— Ну, да, — кивнула дама без малейшего сомненья. — Именно так, три раза она и сказала, а потом трубку…

Тут что-то такое в голове у моей собеседницы щёлкнуло, и в её глазах появился испуг, который уже в следующий миг сменился стальной решимостью. Преградив мне путь, она заорала:

— Жо-о-о-ра-а-а!

— Ба, — процитировал я Азазелло и указал рукой на лампочку, плафоном для которой служила обыкновенная литровая банка.

Дама задрала голову, отвлеклась, и я моментально воспользовался её оплошностью. Проскользнул вдоль стены аки гад ползучий и, перепрыгивая через ступени, поскакал вниз. Псы было погнались за мной, но быстро отстали. Не той породой наделила их природа, чтобы гоняться за удирающими нагонами. Были бы какими-нибудь натасканными бультерьерами, вот тогда бы действительно пришлось мне туго.

Благодаря этой случайной встрече, необходимость осмотра квартиры покойной Фроловой отпала сама собой. И я, признаться, об этом нисколько не жалел. Чем бы мог в квартире разжиться? В лучшем случае, какими-нибудь рукописями, записями, быть может, дневником. И даже найди я какие-нибудь бумаги, не факт, что они помогли бы мне в расследовании. Из беседы же с общительной и весьма проницательной дамой с собачками выяснил я очень важную, если не сказать архиважную, деталь: уходя из этого мира, шептала завидущая отделом поэзии журнала «Сибирские зори» те же самые слова, что произнёс перед смертью верстальщик Костя Звягелский, и выкрикнула, прежде чем кинуться под колёса грузовика, ответственный секретарь Марина Мордкович. Это были те самые слова, которые, как я предполагал, отправили меня в Запредельное. Слова, похожие не на шорох за дверью (врал автор), а на перестук вагонных колёс: за-па-тера, за-па-тера, за-па-тера.

Теперь я окончательно убедился в своих осторожных предположениях. Ну почти окончательно. Мало того, когда выбегал из подъезда, вспомнил вдруг, что, перебирая давеча колдовские способы энвольтирования на смерть, совсем упустил из виду тот, который широко известен в узких кругах под названием «Послание Ланьлинского насмешника».

Как известно, «Ланьлинским насмешником» именуют анонимного автора знаменитого романа «Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй». Легенда гласит, что роман этот написал некий юноша, желающий рассчитаться с богатым сановником за убийство отца. Зная о пристрастии злодея к чтению, юноша пообещал прислать ему рукопись нового романа и, поскольку никакого романа на самом деле не существовало, спешно сел за его сочинение. Подгоняемой жаждой мести, писал он споро, а когда поставил последнюю точку, пропитал все страницы рукописи ядом, так как имел достоверные сведения, что сановная сволочь привыкла слюнявить при чтении пальцы. Вечером того же дня рукопись была доставлена по назначению. Роман оказался настолько увлекателен, что вельможа не мог оторваться от него до самого утра. Читал, листал и с каждой новой страницей получал очередную порцию яда. А как только прочёл последнюю страницу, в тоже мгновение задрожал всем телом, позеленел лицом и умер. Автор романа, хотя и был крайне молод, но знал толк в ядах, и рассчитал всё очень грамотно: последнее слово совпало с последним вздохом. Так гласит легенда.