Симфонии - Белый Андрей - Страница 72

Когда убежало солнце, небо стало большим зеркалом.

Когда убежало солнце, бледно-сияющие кружева туч засинели и перестали сквозить.

Когда убежало солнце, ветерок пронес в свисте парчовые ризы всех вещей:

«Дни текут. Времена накопляются. Надвигается незакатное, бессрочное.

Просится: пора мне в этот старый мир.

Пора сдернуть покровы. Развить пелены. Пора открыть им глаза. Налететь ветром. Засвистать в уши о довременном».

На высоком верху многогребенном показался старец, точно весь сотканный из воздуха.

Это был лучезарный слепец с открытыми, синими глазами.

Он стоял с протянутой рукой на песчаном холму многогребенном.

Спина его была выгнута. Седина низко опущена.

Странно было видеть это безмолвное видение с протянутыми руками в золотом воздухе.

Он молился: «О, если б прозрели, о, если б увидели свет. Преходит образ мира сего».

Нива волновалась.

Опьяненные колосья словно шатались, склоняясь, то чернея, то золотея.

И вдоль нивы бежали теневые пятна, производя волнение, точно на ниву бросили порфиру, испещренную пятнами, — и вот они бежали к горизонту.

Закат становился бледно-грустен и золотисто-атласен.

Золотое, пролитое вино гасло, точно его разводили водой.

Было холодно и ясно.

Многотечные ветры омывали их лица.

Они шли в одеждах послушников, и котомки их болтались за плечами.

Они шли вдоль равнин. Ничто их не касалось, и никто их не задерживал.

Стояла осень. Лазурное небо заплакало вдали.

Лучезарный странник пригорюнился, сказав: «Скончалась. Преставилась».

Подпер руку под подбородок и уставился в землю.

Они пришли к одинокому кресту над песчаным обрывом.

Это была ее могилка.

Деревцо хлопало большими, матово-желтыми листьями.

И лист за листом обрывался над могилкой.

Он заплакал: «Неужели она не воскреснет?»

Ветряный напор стал рвать деревцо, и матово-желтое облачко листьев, шелестя, пронеслось мимо их ног.

Он обхватил руками ее могилку и просил: «Воскресни, родная».

Ветряный напор стал рвать деревцо, и новое облачко свеянных листьев, шелестя, пронеслось мимо их ног.

Он обхватил руками ее могилку и просил: «Воскресни, родная!»

Но загадочный странник положил руку к нему на плечо и сказал: «Чего ты плачешь?

Ведь могила пуста».

Поднес руку к глазам и увидел, что лазурное небо смеялось вдали.

Облетевшее деревцо радостно тряхнуло голыми сучьями, и в отчетливом воздухе тянулась золотая паутина. Странник, стоя на песчаном откосе, нежно смеялся сверкающим ликом.

Проснулся. Открыл глаза.

В сверкающую щель ставни рвалась светозарная струйка и ложилась на стене бледно-странным узорным пятном.

Это шумели деревья.

Это был день большого ветра.

И сиреневые кусты, охваченные ветром, глухо волновались и отмахивались от объятий и поцелуев.

Обдумывал письмо ей холодно и ясно:

«Все изменилось. Изменились и вы. Я пишу вам письмо.

На меня надвинулся холод. Деланно вы дразнили меня, а сами обнимались с полковником.

Я увидел, что вы мертвы — мертвы, как смерть.

Я был болен. Уезжаю теперь от вас. Уезжаю на север, к соснам.

Вы, как смерть, загадочны. Но я еще глубже задвинусь книгами.

Мои уста с того дня застыли скорбным изгибом».

Так писал.

И шуршал сухой бумагой.

«Мне в вас открывалось будущее. И, протягивая руки, я вам говорил, что солнце мое восходит, восходит.

Но оно закатилось.

Осталось взволнованное угасание света, да и тот свет — свет моей души.

Вокруг вас тянется паутина зла, и вы, оплетенная чарами, не горите уж, как прежде, на вечерней заре.

И заря моя потухает: угасает мое золотое вино, точно его разводят водой».

Писал.

И шуршал сухими страницами.

«Вот так же, как я сидел и думал о вас, вы сидели и думали о полковнике.

Вы любите друг друга.

Прошли мои сны. И вот опять сижу я тут: сижу, но не хочу о вас думать.

Ваша тайна давно взволновала меня, и я поднял в зарю мое лицо, но — удаленные мы друг от друга туманным временем. И то печально уходил от вас, то приближался, теряя покой свой.

Струна за струной обрывалась меж нами».

«Мир не беспеременен. Он мчится вперед. Перебрасывает будущее в прошлое.

У него есть крылья улететь от настоящего.

Это значит, что прошлого нет: оно умаляется.

Временная струя вытекает из разбитой чаши.

Когда чаша иссякнет, перестанут струиться временные струи.

Меня посетит забвение».

«С грустью перебираю события, заливаемые временем: мы не знали друг друга.

Мне казалось — мы оба любили. И вот я один: один как перст.

Пусть вы влюблены — влюблены в старую смерть, но ваш долг — сиять для жизни.

Это я пишу ясно и просто.

Прощайте. Время изорвет мою черную грусть».

Над ним было ясное небо, и тучка, повитая грустью, глядела лазурными пролетами.

Она глядела, она провеяла вздохом: «Ничего не умерло.

Все вернется.

Да, все вернется».

Она глядела: она провеяла вздохом.

Не глядел на облако. На щеках застыли две слезы. Протянулись его руки. Разрезали голубую зеркальность, словно скорбные, четкие лилии.

Был у него только один путь к несказанному, да и он угасал.

Вечность потухла для него.

Шла с седым, знаменитым мистиком.

Он приехал проститься. Он уезжал от них в монастырь.

Он ей говорил: «Еще немного.

И я уеду в сосны. Я уйду от вас.

Но вы сами ко мне придете».

Было холодно и ясно.

Ничего не изменилось. Изменилась она.

Получила письмо.

Седой друг надвинул широкую шляпу, грустно склонился и уставился в землю.

Зашептал — заблистал жемчужными зубами:

«Этот мир — мир погибший.

Здесь все погибают».

И Светлова улыбнулась: «Я больна. Я хочу с вами ехать на север, в монастырь.

Уезжаю отсюда к соснам».

Она была, как смерть, бледна.

Старый друг еще глубже надвинул фуражку.

Шли.

И шуршали сухими листьями.

Им открылась неоглядная даль.

И, протягивая руки, сказала: «Солнце закатывается — закатывается».

И оно закатилось.

Там, где был златокованый щит, осталось взволнованное погасание света.

В воздухе тянулась золотая паутина.

Волосы ее, оттененные черным, чуть светились на вечерней заре.

Закат становился бледно-грустен и золотисто-атласен: гасло золотое, сияющее вино, пролитое на горизонте.

Точно его разводили водой.

Села на лавочку: «Вот так же, бывало, я здесь сидела.

Сидела и думала о нем.

Мы оба любили.

Прошло это время. И вот я опять тут сижу.

Сижу и вспоминаю прошлое».

Ветерок трогал их одежды.

Старец сидел, опершись на палку.

Поднял в пространство старое, старое лицо.

Удаленные вершины лесные то никли друг к другу, то вновь закидывались, еще зеленые, напитанные вечностью, сквозящей в зелени своим бледным золотом.

И лист за листом, обрываясь, сверкал.

Мир не беспеременен. Он мчится вперед — все вперед, все вперед.

Перебрасывает будущее в прошлое: летит — да, вперед — да, вперед.

У него есть крылья, чтобы лететь прочь от настоящего все вперед — ах, вперед.

Но это не значит, что прошлого нет.

Оно растет: временная струя бьет в подставленную чашу.

Когда наполнится чаша, перестанут изливаться в нее временные струи.

И прошлое вернется.

С грустью перебираем события, залитые временем:

«Мы оба любили — и вот я бела: бледна, как смерть».

«Пусть вы белы — бледны, как смерть, — ваши очи, дитя, сияют, как небо».

Она взглянула на друга просто и ясно.

Встала — ветер рвал ее черное платье.

На горизонте было ясное, винное золото, и она, повитая им, глядела вдаль.

Она глядела вдаль и говорила: «Ушел. Не вернется».