Октябрьская страна (The October Country), 1955 - Брэдбери Рэй Дуглас - Страница 16

• Предыдущая
• 16/91
• Следующая

Окна выходили на некое подобие городского сквера – надо сказать, довольно жалкое подобие. Впрочем, некоторые его составные части освежали зрелище: эстрада, чем-то напоминающая коробку из-под конфет (по четвергам и воскресеньям какие-то люди разражались здесь громкой музыкой), ряды бронзовых скамеек, богато украшенных всякими позеленевшими излишествами и завитками, а также прелестные дорожки, выложенные голубой и розовой плиткой – голубой, как только что подведенные женские глазки, и розовой, как тайные женские же мечты. Дополняли очарование остриженные на французский манер деревья с кронами в виде огромных шляпных коробок. В целом же, глядя из окна гостиницы, человек, не лишенный воображения, мог бы принять это место за какую-нибудь французскую виллу конца девяностых годов. И, конечно, ошибся бы. Все это находится в Мексике. Обычная плаза – площадь в маленьком колониальном городке, где в государственном оперном театре всего за два песо вам покажут замечательные фильмы: "Распутин и императрица", "Большой дом", "Мадам Кюри", "Любовное приключение" или "Мама любит папу".

Было раннее утро. Джозеф вышел на разогретый солнцем балкон и присел на колени перед решеткой. В руках он держал небольшой фотоаппарат "Брауни". Позади, в ванной, журчала вода, и голос Мари произнес:

– Что ты там делаешь?

– Снимаю, – пробормотал он себе под нос.

Она повторила вопрос. Щелкнув затвором, Джозеф поднялся на ноги, перевел кадр и, повернувшись к двери, сказал погромче:

– Снимаю! Городской сквер!.. Не пойму, зачем им понадобилось всю ночь шуметь? До полтретьего глаз не сомкнул… Угораздило же приехать как раз в тот день, когда в местном "Ротари" [Сеть клубов по всему миру для бизнесменов и представителей свободных профессий. (Здесь и далее примеч. пер.) ] попойка…

– Какие у нас на сегодня планы? – спросила она.

– Пойдем смотреть мумии, – ответил он.

– О Господи… – вздохнула Мари, после чего в комнате повисла долгая пауза.

Он вошел, положил фотоаппарат и прикурил сигарету.

– Ну, если ты не хочешь, я сам поднимусь на гору и осмотрю их один.

– Да нет, – замялась она. – Лучше уж я пойду с тобой. Только я все думаю – на что они нам? Такой чудный городок…

– Смотри-ка! – вдруг воскликнул Джозеф, видимо, заметив что-то краем глаза. В несколько шагов он оказался на балконе и замер там. В руке его дымилась забытая сигарета. – Иди же сюда. Мари!

– Я вытираюсь, – ответила она.

– Ну давай, побыстрее, – не унимался Джозеф, а сам как зачарованный смотрел куда-то вниз, на улицу.

За его спиной послышался шорох, который принес с собой аромат мыла, только что вымытого тела, мокрого полотенца и одеколона. Рядом с ним стояла Мари.

– Не двигайся, – сказала она. – Я спрячусь за тебя и буду выглядывать. Просто я голая… Ну, что у тебя там такое?

– Смотри, смотри!

По улице внизу двигалась какая-то процессия. Возглавлял ее человек, несущий поклажу на голове. За ним шли женщины в черных rebozo [Длинный мексиканский шарф.]; прямо на ходу они зубами срывали шкурки с апельсинов и плевали их на мостовую. Далее следовали мужчины, а за ними – стайка детей. Некоторые ели сахарный тростник, вгрызаясь в кору, пока та не начинала трескаться – и тогда они кусками отламывали ее, чтобы добраться до вожделенной мякоти, а напоследок высосать сок из всех сухожилий. Всего в толпе было человек пятьдесят.

– Джо…- проговорила Мари за спиной у Джозефа и взяла его за руку.

Человек, возглавлявший процессию, нес на голове не простую поклажу. Накрытая сверху серебристым шелком с бахромой, она была еще украшена серебряными розочками. Мужчина бережно придерживал ее одной смуглой рукой, а другой размахивал при ходьбе.

Вне всякого сомнения, перед Мари и Джозефом были похороны, а поклажа являлась ничем иным, как маленьким гробиком.

Джозеф взглянул на жену.

Когда Мари только-только вышла из ванной, кожа ее была нежно-розовой, а теперь стала белой, как парное молоко. Сердце словно скатилось в какую-то пустоту внутри ее самой. Она совершенно забыла, что голая, – и вышла на балкон, не отрывая взгляда от этой толпы жующих и что-то бормочущих людей. Некоторые из них даже сдавленно смеялись.

– Наверное, какая-то девчушка отправилась в мир иной – или мальчонка, – сказал Джозеф.

– А куда они тащат… ее?

Ее! Разумеется, Мари представилось, что это девочка, а не мальчик. И не просто девочка, а она сама, запакованная в посылочный ящик, как недозрелые фрукты. И вот ее несут, зажатую в кромешной темноте, как персиковую косточку, руки отца касаются ее гроба, но изнутри это не видно и не слышно. Там, внутри-только ужас и тишина…

– На кладбище – куда же еще? – ответил Джозеф, глядя на Мари сквозь облачко сигаретного дыма.

– Ты так уверенно говоришь, будто знаешь, на какое именно.

– А в таких городках всегда только одно кладбище. Здесь обычно не тянут с похоронами. Думаю, девчушка умерла всего несколько часов назад.

– Несколько часов… – Мари отвернулась – голая, жалкая, с мокрым полотенцем в поникших руках. И медленно двинулась к своей кровати. – Неужели… Всего несколько часов назад она была еще жива, и вот теперь…

Джозеф продолжил:

– Теперь ее скорее несут на гору. Неподходящий здесь климат для покойников. Жара, бальзамировать нечем. Вот и приходится им спешить.

– Но представь себе, какой ужас – то кладбище… – произнесла Мари совершенно замогильным голосом.

– Ах ты о мумиях, – сказал он. – Да будет тебе расстраиваться.

Сидя на кровати, Мари машинально разглаживала полотенце у себя на коленях. Глаза ее казались не более зрячими, чем круглые коричневые соски грудей. Она смотрела на Джозефа и не видела его. Щелкни он сейчас пальцами, кашляни – она даже не вздрогнула бы.

– Они едят фрукты прямо на ее похоронах. И смеются!

– Путь до кладбища неблизкий, да еще все время в гору.

Мари вдруг дернулась, словно рыба, которая заглотила крючок и пытается освободиться. Затем бессильно откинулась на подушку.

Джозеф посмотрел на нее долгим взглядом. Это был особый взгляд – так обычно разглядывают плохую скульптуру. Холодный, придирчивый и в то же время равнодушный… Ну да, конечно, его рукам знакомы все изгибы ее полнеющего и дряблого тела. Это уже далеко не то тело, которое он обнимал на заре их супружества, – оно изменилось, и изменилось непоправимо. Словно скульптор случайно пролил на упругую глину воды, превратив ее в бесформенную массу. Теперь сколько ни отогревай ее в руках, сколько ни пытайся выпарить влагу, прежней ей уже никогда не стать. Да и откуда взяться теплу? Ведь лето – их лето – давно прошло. Теперь безжалостная вода въелась в каждую клеточку ее тела, отяжелив груди, заставив обвиснуть кожу.

– Что-то я неважно себя чувствую, – сказала Мари и задумалась, словно пыталась понять, действительно ли это так. – Совсем неважно, – повторила она, но Джозеф ничего не ответил. Полежав еще пару минут, она приподнялась. – Давай не будем оставаться здесь еще на одну ночь, Джо.

– Городок такой живописный…

– Да, но ведь мы уже все осмотрели. – Мари встала. Она знала наперед, что он скажет. Что-нибудь веселое, бодрое и жизнерадостное – разумеется фальшивое. – Можно поехать в Патцкуэро. Это рукой подать. Тебе даже вещи паковать не придется, милый, я все беру на себя! Остановимся в отеле "Дон-Посада". Говорят, там красивейшие места…

– Здесь, – перебил ее Джозеф, – здесь красивейшие места.

– …и все дома увиты бугенвиллией… – закончила Мари.

– Вон, – он показал на цветы на окне, – вон твоя бугенвиллия.

– …а еще там можно порыбачить – ты же обожаешь рыбачить, – поспешно добавила Мари. – И я тоже буду рыбачить с тобой. Я научусь – правда научусь. Я так давно мечтала научиться рыбачить! Знаешь, у тарасканских индейцев раскосые глаза и они почти не говорят по-испански… А оттуда мы можем отправиться в Паракутин – это недалеко от Урвапана, там делают замечательные лаковые шкатулки. О, это будет здорово, Джо!.. Все. Я начинаю собирать вещи. Постарайся понять меня и…

• Предыдущая
• 16/91
• Следующая