Русская семерка - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/77
• Следующая

Она продолжала пристально смотреть на него. Затем молча повернулась и, легко шлепая босыми смуглыми ступнями по земляному полу, подошла к очагу, над которым висел на стене медный таз. Встав на цыпочки, пошарив рукой в какой-то не то щели, не то дыре в стене, достала три самокрутки-мастырки. И издали кивнула на стоящие в ногах у Алексея две банки сгущенки и полкуска мыла.

– Тапбил?

– Тапбил, тапбил! – торопливо сказал Алексей, потому что зашабить уже хотелось смертельно.

И даже шагнул к девушке, нетерпеливо протянул руку, хотя и понимал, что это должно спугнуть ее. Афганки ненавидят русских солдат, ненавидят и боятся. Девушки одеваются в самые уродливые и рваные платья, чтобы не привлекать к себе внимания, лица закрывают паранджой, ходят только группами. Но эта… Она вдруг сама протянула ему маленький смуглый зажатый кулачок с мастырками. Томясь нетерпением и сосущим желудок и кости желанием затянуться, он тут же взял горячий кулачок девочки-афганки и стал осторожно разжимать ее пальцы.

– Давай, ну чего ты? Тапбил… – сказал он нетерпеливо.

И вдруг услышал тихий смешок. Ладонь девушки была пуста. Другую руку она по-детски спрятала за спину.

Он почувствовал, что краснеет.

– Ты чего?… Кончай, мне курить охота! Дай…

Но она, посмеиваясь, отошла от него и легко опустилась на матрац-подстилку. Поджав под себя ноги и накрыв их широкой темной юбкой, сказала:

– Иды сюда. Вместе курыть будем, – и ладонью похлопала по матрацу рядом с собой.

И черт-те откуда, из кармана в той же огромной юбке, у нее в руках вдруг оказалась большая, латунная, сделанная из стреляной гильзы зажигалка. Такие зажигалки мастерят советские солдаты – не потому, что нет спичек, а чтобы привезти домой символы-сувениры своего армейского, в Афганистане, быта. Чиркнул кремень, несколько затяжек они сделали молча.

– Откуда ты знаешь русский? – блаженно вытянув ноги, спросил Алексей, когда тягучий и легкий кайф поплыл по телу.

– Зынаю… – неохотно сказала она. – Друг был… учил. Теперь нету. Аллах позвал.

– Кто такой? Из нашей части? – он внимательно посмотрел на нее.

За два последних месяца даже в этом «оазисе» в их полку погибло двадцать три человека. Конечно, когда-то, давным-давно, год назад, они переживали каждую такую смерть, как свою собственную. Вернувшись из «блоков», с постов, с рейдов в свои палатки в военгородке, они не могли смотреть на пустые койки погибших или отправленных в госпиталь. Многие в рев ревели, головами бились о подушки, утром страшились глаза открыть – ждали, что пошлют в новый рейд, в новую атаку, и к вечеру уже твоя койка может оказаться пустой. А потом отупели, остервенели и искали выход – кто в мести за погибших друзей, кто в анаше.

– Кто тебя учил русскому? – повторил Алексей свой вопрос, потому что девчонка молчала.

– Ты не зынаеш его, – сказала она не очень охотно, сухо. – Он раньше погиб. Ты еще не пришел. Год раньше.

– А откуда ты знаешь, когда я прибыл сюда? – удивился Алексей.

– Улима зынайт. Твой друг, с которым ты ходыш, я тоже зынайт… – она тихо засмеялась, анаша делала ее смешливой.

Юрка Шалыгин, закадычный дружок Алексея, четвертый номер в их боевом расчете экипажа БРДМ,[2] и сейчас был где-то недалеко, он-то и занимался, в основном, мелким обменом старого солдатского обмундирования и продуктов на анашу и козье молоко, а самое главное – это он придумал протянуть от электродвижка в части навесной провод-подвеску в кишлак, дать им сюда свет и тем самым посадить их «на договор» – мы вам электричество, а вы нам – покой от духов в зоне вашего кишлака. И теперь Юрка был для этих местных афганцев почти святой, а начальство легко отпускало его сюда для мелкого ремонта проводки и «расширения контактов с местным населением» – то какой-то старухе дувал починить, то детей учить русской азбуке. Одним словом – они же «воины-интернационалисты»! А язык у Юрки дай Бог как подвешен – любому офицеру мозги запудрит. И даже по-афгански наблатыкался шпарить, не то что остальные – только «салам алейкум», «хош амадьщ» и «ташакур». Конечно, Юрка всегда брал с собой Алексея…

– Значит, тебя Улима зовут? – Алексей протянул руку за мастыркой. – А я Алексей.

– Улима зынайт – ты Алексей, Альоша… – сказала она, не дав мастурку, а отведя ее на вытянутой в сторону руке. Но вдруг встала на колени и приблизилась к нему. От запаха ее теплой кожи у него перехватило дыхание. А она одной рукой обхватила его за шею, другой поднесла к его губам короткий окурок.

От неожиданности он поперхнулся и долго не мог откашляться. Она терпеливо ждала, не снимая руки с его шеи, насмешливо поглядывала на него сверху вниз темными влажными глазами. Затем вдруг подняла майку до плеча и крепким коричневым соском уперлась ему в губы. Алексей жадно поглотил его пересохшим ртом, двумя руками обхватил девчонку за талию. Она тихо застонала, смеясь.

Никогда в жизни он не чувствовал такого возбуждения, какое испытывал, целуя эти соленые, занимающие пол-груди, твердые соски. Они напоминали ему высушенные жгучим солнцем крупные сливы, которые в раннем детстве он запихивал себе в рот целыми горстями. Бабка Маша ругала его за это, чертыхала и тут же крестила, пугалась, что он подавится, а он убегал и, набив рот черносливом, прятался в кустах. И так же, как черносливы в детстве, теперь ему нравилось заглатывать эти соски, перекатывать их языком и слегка покусывать зубами.

Улима лежала под ним и тихо постанывала. Она то поджимала ноги, то вытягивалась, как струна, не уставая и крепко обхватив его за шею худыми смуглыми руками. Афганка, она сама – сама! – отдалась ему, русскому «шурави»! И какая! Он чувствовал необыкновенную, неиссякаемую силу в этой маленькой, хрупкой на вид и гибкой, как ящерица, девушке. Желание, казалось, выжигало ее изнутри, выламывало ее смуглые узкие бедра, и тогда она вскрикивала, как от пронзительной, горячей боли – диким, гортанным, сухим криком…

У нее было странное тело: грудь, живот и плечи – гладкие, нежные, а ноги и руки – шершавые, жесткие, словно принадлежали другой. Но Алексею это нравилось куда больше, чем рыхлые тела инертных русских девушек, которые он тискал до армии в кустах за танцплощадкой или еще раньше – под лестницей в сиротском интернате. Ее тело было живым, упругим, пружинистым и пульсировало внутри волнами какой-то звериной страсти. Эта внутренняя страсть вдруг заставляла их замереть недвижно, стиснув друг друга, и тогда он чувствовал, как бешено пульсирует, сжимаясь и разжимаясь, ее нутро, ее маленькие горячие тиски-тисочки… Смуглый Восток знает о любви куда больше, чем бледнолицый Запад – он понял это на том соломенном матраце. Но он не выдерживал этой пытки неподвижным раем – ее огонь переливался в него, взрывал в нем какие-то даже ему самому не известные запасы энергии и силы, выгибал ему позвоночник и бросал в хрипящую атаку, не позволяя уставать. Еще, еще и еще… Нахраписто-нетерпеливый Запад сошелся со скрытым и стойким огнем медлительного Востока. Еще, еще!.. Словно в первый и самый последний в жизни раз…

Тень соседней горы уже накрыла кишлак, когда снаружи застучали по камням ботинки Юрки Шалыгина и послышался его недоумевающий, зовущий свист.

Алексей выбрался из хибары, волоча автомат на ремне. Он не понимал – как, за что, почему именно ему Бог или Аллах подарил эту юную безумную афганку. Если духи узнают, они убьют ее, четвертуют, порежут на куски. Но он не думал об этом. Ноги дрожали, руки были ватными от слабости, и все тело было пустым и прозрачным. Если бы сейчас его взорвали гранатой, он бы вряд ли это почувствовал. Там, на полу этой глиняно-саманной лачуги, в затихшем горячем теле Улимы осталась вся его сила…

Улима ее звали, У-ли-ма!

• Предыдущая
• 2/77
• Следующая