Закон против тебя - Воронин Андрей Николаевич - Страница 20
- Предыдущая
- 20/73
- Следующая
Глава 5
…Ему снилось, что «духи», с боем перейдя афгано-таджикскую границу, совершили стремительный бросок и нежданно-негаданно объявились в центре Москвы со своими пыльными бородами, засаленными чалмами, «Калашниковыми» и «стингерами». Кроме того, эти мерзавцы где-то раздобыли несколько тонн иприта и запустили его в туннели метро, которое геройски обороняли остатки Московского гарнизона вместе с горсткой добровольцев.
От иприта зверски болела голова и мучительно тошнило.
«Пропадаем, – понял он. – Пропадаем ни за грош. И какой дурак отдал приказ отсиживаться в метро?»
Умирать вот так, ни за грош, из-за чьей-то глупости, не имея даже возможности ответить ударом на удар, было ужасно обидно. От обиды Борис Иванович проснулся и только тогда сообразил, что спал и видел сон. Вернее, не сон, а какой-то кошмар…
Спустя долю секунды он понял, что далеко не все его неприятные ощущения можно было списать на сон.
Голова у него трещала по-прежнему и даже еще сильнее, а тошнило так, что Комбат даже испугался: прежде с ним такого просто не случалось. Он понятия не имел о том, что человека может так тошнить. Кроме того, у него ныла поясница – ныла как-то так, что сразу становилось ясно: болят вовсе не мышцы, болит что-то внутри. Почки, подумал он. Или печень. Черт его разберет, где там что.
Он еще немного полежал на спине, глядя в темноту и пытаясь усилием воли подавить болезненные ощущения, но от этого стало только хуже. Тогда он приподнял голову. Это было совсем простенькое движение, но эффект превзошел все ожидания. Борису Ивановичу показалось, что его швырнули в бешено вертящуюся центрифугу. Внутренности стремительно подкатили к горлу, и он поспешно уронил голову на подушку, ощутив новый взрыв боли.
Сначала удивился, потом – испугался. До сих пор его отношения с собственным организмом были просты: Борис Иванович попросту не обращал внимания на болячки, изредка донимавшие его, и те разочарованно отступали. Конечно, случались ранения, когда Комбату приходилось месяцами бороться за жизнь, но те времена остались далеко позади. Во всяком случае, Борис Иванович был на все сто процентов уверен, что накануне не принимал участия в боевых действиях, не получал ударов по голове и не подрывался на душманских минах. Он попытался припомнить, чем же он занимался накануне, и наконец-то понял, где находится.
Он лежал на нижней полке двухъярусных нар в кунге, заменявшем Подберезскому дачный домик.
Накануне они с Подберезским приехали сюда, искупались в речке и выпили на двоих литр водки под шашлычки и задушевную беседу.
Насколько мог припомнить Борис Иванович, водки был именно литр, и ни каплей больше. "Это что же, – с некоторьм изумлением подумал он, – похмелье? Странно. Да и рановато для похмелья, темно ведь еще, ночь…
Или не ночь? Может, это у меня в глазах темно?"
Он сосредоточился и понял, что различает в темноте очертания предметов. Вот стол, табуретка, а вон там, в углу – шкафчик для одежды… Да и не так уж тут темно, подумал он и сразу же увидел прямоугольник распахнутой настежь двери, из которого тянуло ночной прохладой. Дверной проем был не черным, а серым. Борис Иванович с трудом поднес к лицу тяжелую, словно налитую свинцом, руку и некоторое время тупо смотрел на светящийся циферблат часов, силясь понять, сколько сейчас времени.
Двоящиеся, расплывающиеся стрелки показывали половину четвертого. Приближался рассвет.
«Может, мы мясом отравились? – осенило его. – Сожрали какую-нибудь сальмонеллу, вот меня и крутит…»
– Андрюха, – позвал он слабым голосом. – Эй, Андрюха…
Подберезский не ответил. Комбат прислушался, но не услышал ничего, кроме стрекота каких-то ночных насекомых.
«Помер, – с новым испугом, от которого все тело покрылось ледяной испариной, подумал он. – Не дышит.»
Он зажмурился, уцепился рукой за край верхних нар, изо всех сил стиснул зубы и рывком сел, сбросив босые ноги на прохладный пол. Несколько секунд он сидел, борясь с тошнотой, а потом заставил себя встать. Его немедленно швырнуло вперед, он с грохотом врезался в обшитую фанерой стену кунга и с трудом удержался на ногах. Пол под ним ходил ходуном, как палуба попавшего в страшный шторм корабля.
Тошнота становилась все сильнее.
«Заблюю все к чертовой матери», – подумал он, нашаривая на столе мощный японский фонарик на двенадцати батарейках. Фонарь показался ему тяжелым, как двухпудовая гиря. С трудом подняв его на уровень груди, Борис Иванович передвинул бегунок выключателя. Дрожащий круг яркого электрического света упал на кровать Подберезского. Она была пуста.
«Не помер, и ладно», – подумал Борис Иванович и, сшибая мебель, со всей возможной торопливостью двинулся к выходу. Кое-как выбравшись из кунга, он сделал несколько неуверенных, шатающихся шагов в сторону, сложился пополам и шумно выпустил на волю свой поздний ужин.
После этого ему немного полегчало – ровно настолько, чтобы к нему более или менее вернулась способность самостоятельно передвигаться. Он снова включил фонарь и повел лучом вокруг себя, надеясь и одновременно опасаясь увидеть лежащего в траве Подберезского. Никакого Подберезского он не увидел, зато сразу же заметил в седой от холодной росы траве темный петляющий след, который рваным зигзагом уходил в сторону реки.
– Не понос, так золотуха, – заплетающимся языком пробормотал Комбат. – Не помер, так утоп. Вот так отдохнули!
Он двинулся по следу, выписывая непослушными ногами немыслимые кренделя и оставляя за собой свой собственный след, который то сплетался, то расплетался со следом Подберезского, образуя на росистом лугу странный абстрактный узор.
Борис Иванович остановился над обрывом, едва не свалившись в воду. Он посветил вниз, обшарив лучом маленький, размером с носовой платок, песчаный пятачок, который Подберезский называл своим пляжем, и увидел на нем одинокий кроссовок фирмы «рибок».
– Точно, утоп, – с досадой пробормотал он и на всякий случай позвал:
– Андрюха!
– Д-да т-т-тут я, тут, – внезапно послышалось откуда-то снизу.
Борис Иванович вздрогнул так, что чуть было не выронил фонарь, и снова посветил вниз.
– Андрюха, ты? Ты где?
– Г-где, где" В воде!
Комбат повел прыгающим лучом по маслянисто-черной поверхности реки. Луч выхватил из темноты синее от холода лицо Подберезского с прилипшими ко лбу мокрыми волосами.
Подберезский зажмурился.
– Д-да убери ты этот прожектор! – лязгая зубами, потребовал он.
– А я думал, ты утоп, – выключая фонарь, сказал Комбат. – Ты чего там делаешь?
– Вытрезвляюсь, – ответил Подберезский. – Хреново мне чего-то. Проснулся и чувствую: с-сейчас п-подохну. Что-то мне выпивка не пошла.
– А, – героически преодолевая новый приступ тошноты, сказал Комбат, – и ты тоже"
– И ты? – удивленно спросил Подберезский. – Вот этого я уже не понимаю… Ты ж у нас железный, как БТР, Давай, полезай сюда, только осторожно, с обрыва не навернись. Я, например, навернулся.
…Рассвет они встретили нагишом, греясь у костерка и страдая от жестокой головной боли. Бледный и угрюмый Подберезский сидел на корточках, держа над углями корявую палку, с которой свисали две пары медленно подсыхающих трусов. Время от времени он терял равновесие, всем телом ныряя вперед и упираясь свободной рукой в землю, чтобы не упасть головой в костер. На востоке разгоралась заря, обещавшая еще один безоблачный и жаркий день. Чуть левее костра на фоне зари четким черным силуэтом вырисовывался кунг. Подберезский переложил палку в другую руку и посмотрел на Комбата.
Голый, как Адам до грехопадения, Борис Иванович по-турецки сидел у самого огня и, казалось, дремал.
Глаза его были закрыты, усы печально обвисли, взлохмаченные волосы прядями торчали во все стороны.
– А ты молодец, Андрюха, – вдруг сказал он, не открывая глаз. – Классно в водке разбираешься – какая поддельная, какая настоящая…
– М-да, – промямлил Подберезский. – Меа кульпа. Меа максима кульпа.
- Предыдущая
- 20/73
- Следующая
