Допрос безутешной вдовы - Каминаси Кунио - Страница 62

• Предыдущая
• 62/81
• Следующая

– Ты же сам говоришь, что она вся из себя высокоморальная и шибко интеллектуальная! – съерничала Дзюнко.

– Говорю, – негромко, но твердо констатировал Ганин.

– Вот, соглашается! Значит, такая Наташа всю жизнь томится в своей золотой клетке, радуя себя раз в месяц, не чаще, развлечениями на стороне с каким-нибудь своим крепким и таким же ищущим развлечений соотечественником. – Она демонстративно покосилась на внимательно слушавшего ее Ганина.

– Дзюнко, я же сказал тебе!… – отмахнулся он.

– А я тебя конкретно в виду не имею, успокойся и расслабься! – улыбнулась она. – Вот, и такой она видит себе всю свою дальнейшую жизнь, потому что у нас здесь, в этой дыре под названием Айно-сато, никакой другой жизни быть не может. Все сыты, обуты-одеты – и все, и не более того!…

– То есть никакой духовной жизни? – уточнил Ганин.

– Ни духовной, ни душевной, ни физической! – развила Дзюнко ганинскую мысль. – Одно только серое, материально обеспеченное существование!

– Дзюнко, ну, если ты хочешь, давай переедем отсюда, поближе к центру! – робко предложил я, впервые слыша из уст моей давно изученной вдоль, поперек и по обеим диагоналям законной супруги такие апокалиптические заявления.

– Не подлизывайся! – отмахнулась она.

– Да хватит вам! – перебил нас Ганин. – Ты про Наташу закончи, Дзюнко! А тут про переезды у вас пошло-поехало!…

– Так я и говорю, – с удовольствием вернулась она к прежней теме, справедливо посчитав мое предложение переехать пустым и лицемерным, – у бабы трагедия на всю оставшуюся жизнь.

– Так уж и трагедия! – возразил я.

– Да, трагедия! Я тебе слово даю – будет возможность, спроси у нее: когда мужа дома нет, она часто плачет? Сидит и плачет в своем гордом одиночестве! Плачет!

– Как это? – не понял я.

– Слезами! – пояснила Дзюнко.

– Ты думаешь, она плачет?

– Уверена! Потому что мужика своего она не любит, не любила, вернее, раз детей от него иметь не захотела. Деньгами в свое удовольствие воспользоваться не может, потому что любой бабе приятнее деньги с любимым мужиком на пару тратить, а одной ни цацки, ни «шанели» не нужны ни с какого бока! Ну и в такой ситуации даже шикарный дом в тюрьму превращается!

– Ого, как ловко ты все по полочкам расставила! – Я искренне удивился железной житейской логике своей не только прекрасной, но и весьма разумной половины.

– Да это несложно, Такуя! – горько усмехнулась она. – Когда мужика до двух часов ночи дома нет, чего только не передумаешь!

– Ты что, об этой Наташе и раньше думала? – Я испугался этому ее признанию.

– Я про ее существование до того, как вы с Ганиным двадцать минут назад вломились к нам пиво пить, даже и не помнила. Мне, Такуя, своей проклятой жизни достаточно в качестве, так сказать, повода для печали и сомнений…

Последняя фраза была произнесена ею явно в сердцах и потому звучала более чем искренне, и это полностью парализовало мою изрядно ослабевшую за последние полсотни часов волю. Тело еще как-то хорохорилось и крепилось, мозги у меня вообще редко останавливаются в своем когда хаотично, когда упорядоченном верчении-кручении, а вот с волей такое случается. Когда приходится слышать про то, какой я козел, падла и дерьмо, от такого же козла-дерьма с «пушкой» или финкой в руке, воля моя крепчает в момент, и, если даже этот падла оказывается габаритно больше и физически сильнее меня, мне неизменно удается либо на время, как требует лицемерное начальство, либо насовсем, что часто случается в нашей шальной работе, его утихомиривать. Но когда близкий, знакомый до мельчайшего сокровенного изгиба человек вдруг обвиняет тебя в своих собственных несчастьях (причем ладно бы еще в одном, а то во всей жизни, которая оказывается у нее проклятой!…), с моей волей случается что-то непоправимое. Оказывать сопротивление жене, отцу, другу я не могу, но и согласиться с таким вот обвинением тоже не в силах, и от этих мощнейших противонаправленных импульсов моя воля вдруг замирает, зависает, как это обычно случается с перегруженным взаимоисключающими командами и операциями компьютером.

– А пиво еще есть, мужики? – с деланным весельем в усталом голосе спросил Ганин.

– Вот у тебя, Такуя, друг есть – Ганин. – Дзюнко поднялась со стула и пошла к холодильнику. – Он тебя выручит в трудную минуту, как сейчас, например…

– Спасибо тебе, Ганин, за разрядку семейной напряженности! – Я потрепал сэнсэя за плечо.

– А у меня нет ни одной настоящей подруги, понимаешь? – Она с глубоким вздохом поставила перед нами две банки «Саппоро». – И это назвать жизнью я не могу…

– А почему у тебя подруг нет, Дзюнко? – уже вполне серьезно поинтересовался Ганин, открывая пиво.

– Потому что, Ганин, я домохозяйка, на которой дом и дети, – так же серьезно ответила она. – А у домохозяек подруг не бывает – только знакомые, в лучшем случае – приятельницы…

– Понимаю… – кивнул Ганин, разливая на троих запотевшую белую банку с черной этикеткой и золотой пятиконечной звездой.

– А это значит, – задумчиво продолжила она, – что выбор моих потенциальных подруг ограничен только этим треклятым Айно-сато, где всех – понимаешь, всех! – теток волнуют только цены на рис и то, чем им кормить вечером своих ненавистных мужиков!

– Прямо так вот всех? – с недоверием спросил Ганин.

– А я, Ганин, как и Саша твоя, тоже, между прочим, университет окончила и специальность имею, – напомнила она, как я понял, не столько Ганину, сколько мне.

– То есть, грубо говоря, ты бы тоже могла, как Наташа Китадзима, быть полезным членом не только японской семьи, но и всего японского общества, да? – улыбнулся Ганин.

– Полезной – да, могла бы, а вот как Наташа – нет, не смогла бы, – замотала она головой.

– Чего бы ты конкретно не смогла бы? – спросил я. – За иностранца замуж выйти не смогла бы! – пояснила она. – Никогда не смогла бы!

– А что в нас такого отталкивающего? – Ганин машинально провел ладонью по своим густым темно-русым волосам.

– Ничего отталкивающего в вас, Ганин, нет! – поспешила успокоить его Дзюнко. – Тебе вон полсотни скоро, а ты еще парень хоть куда!

– Тогда в чем же дело? – успокоился он.

– А в том, что я почему-то уверена, что если бы я должна была жить в браке с гайдзином, рано или поздно мне в голову пришла бы мысль его убить!

– Ого, какие мы грозные! – удивился Ганин.

– Поэтому, когда ты, Такуя, сейчас сказал, что Китадзиму-сэнсэя убили, я совсем не удивилась. – Она оставила без внимания ерническую ремарку Ганина.

– Не удивилась? – удивился я.

– Нет. – Она тряхнула головой.

– Ты хочешь сказать, что ждала этого убийства? – Во мне вдруг проснулся дремавший последние полчаса майор русского отдела полиции Хоккайдо.

– Не передергивай! – Она пресекла мои попытки выдать, как любит говорить Ганин, «желание за действительное».

– Я не передергиваю! – На всякий случай я решил обезопасить себя от дальнейших нападок.

– Передергиваешь! – продолжала настаивать на своем Дзюнко. – Я сказала, что не удивилась, что Китадзиму убили, но я не говорила, что ожидала этого!

– Конечно, ты сказала именно так, – кивнул я. – Почему, разреши спросить, ты не удивилась его смерти?

– Потому что она логична в контексте его брака, – хладнокровно ответила она.

– То есть ты считаешь, что Наташа дозрела наконец-то до решительного шага и всадила своему ненавистному суженому ножик в сердце, да?

– У нее есть, насколько я понимаю, это твое любимое алиби? – Дзюнко вдруг отреагировала на мой философский вопрос конкретным профессиональным вопросом. – А? Как насчет ее алиби? Имеется оно у нее или нет?

– Алиби у нее есть, – ответил за меня Ганин.

– Ты, что ли, Ганин – ее алиби? – усмехнулась она, вспомнив про ресторан.

– Я, – кивнул сэнсэй.

– Так тебе только Такуя поверит! – злорадно хмыкнула она. – Ты же сам намекнул, что у вас теплая дружба!

– Я и еще восемь человек, Дзюнко! – поспешил разочаровать ее Ганин. – В момент убийства Наташа была в ресторане, в нашей большой компании, и отлучалась только пару раз в туалет, а за эти семь минут на два раза по-маленькому и косметические подмазки до вашего Айно-сато и обратно даже на самолете не доберешься.

• Предыдущая
• 62/81
• Следующая