Допрос безутешной вдовы - Каминаси Кунио - Страница 44

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая

Я отключился сразу же, как только мой измотанный бесконечными пересадками зад опустился в мягкое кресло в последнем ряду. Сновидения также не заставили себя ждать и заполнили трещащую по швам и стыкам черепную коробку, едва я смежил веки. Привиделась мне, как и следовало ожидать после двух суток массированной эротической атаки на мое самолюбие, Дзюнко в ярко-желтом пиджаке безо всякого намека на юбку, зато в черных ажурных чулках с подвязками, которые почему-то, как я не преминул отметить даже во сне, ей не слишком шли. Ноги у нее не то чтобы кривые, нет – они у нее просто какие-то неровные, как будто их наши синтоистские боги из глины руками слепили, а отшлифовать их чем-нибудь твердым и абразивным до безупречно гладкого состояния не удосужились – то ли по лености, то ли еще по какой причине. И тонкие чулки эти ее палкообразные конечности не красили, а, напротив, акцентировали внимание на их шероховатости и суковатости. Я, разумеется, поспешил раскрыть свой неугомонный рот, чтобы приказать Дзюнко немедленно надеть юбку подлиннее или, лучше, брюки пошире, чтобы не выставлять на всеобщее обозрение то, что видеть должен только я, ну и дети, само собой, в бане, но тут вдруг почувствовал легкий тычок в левый бок.

– Вставай, кудрявая! – прошептал мне в левое ухо Ганин. – Нас утро встречает с прохладцей!

– Что, Нарбикова уже кончилась? – из вежливости поинтересовался я, разрывая не на шутку склеившиеся ресницы.

– Не только Нарбикова, но и Толстая, – отозвался Ганин.

– Какая Толстая? – уже искренне спросил я.

– Татьяна, – без особого пиетета пояснил сэнсэй.

– А-а, эта… – я вспомнил прошлогоднее мимолетное свидание с этой модной литературной дамой дома у отца. – Большая женщина…

– На вкус и цвет, Такуя, корешка себе не найдешь, – резюмировал Ганин.

Про Татьяну Толстую, как я смог понять, разодрав-таки пудовые веки, докладывала вчерашняя Нина Валентиновна, которая теперь с высокой трибуны отвечала на туманные вопросы оживленной аудитории. Я посмотрел на часы: было почти пять. Надо отправляться в управление, садиться за ненавистный компьютер и начинать суммировать все, что мы имеем за сутки следствия. К шести из отеля должны вернуться наши ребята с протоколами опроса потенциальных свидетелей, мне же еще надо было договориться с этими толстушками-хохотушками и важным Заречным о том, когда нам удастся снять с них показания. Заодно надо разыскать и Мураками, которая, видно, позабыла от филологического упоения, зачем она сюда приехала, чтобы забрать ее с собой в управление: оставлять ее вместе с Катаямой из служебных соображений я не хотел, так как не имею привычки предоставлять конкуренту возможность получить от потенциального свидетеля эксклюзивную информацию.

Могучая Нина Валентиновна ответила на последний вопрос и стала осторожно спускаться со сцены, а почетный президиум, хлопая в ладоши с деланным энтузиазмом, начал по очереди подниматься со своих стульев. Когда моя давняя знакомая Наташа Китадзима вышла из-за стола, я не без мужского удовлетворения отметил, что все-таки не все так грустно под луной и не все женщины безнадежно грузнеют на шестом десятке, теряя остатки изящности и стройности, если они, конечно, имелись изначально: издалека фигуру ее можно было даже посчитать идеальной, если бы вновь, как и вчера, ее бедра не скрывал длинный, на этот раз – темно-серый, пиджак, порождавший законные сомнения в полном ажуре под ним как в переносном, так и прямом смысле, потому как вопрос о колготках и чулках до сих пор остается актуальным – особенно в контексте моего мимолетного сновидения. Юбка такого же цвета была опять выше аппетитных коленок, а главным объектом вожделения жаждущих, которых в заполненном аморфными бесполыми филологами помещении было не так уж и много, являлась ярко-красная блузка. Джентльмен Заречный, вставший из-за стола следом за Наташей, умело обошел ее на дороге к лестнице и протянул женщине руку, которую она не раздумывая приняла в качестве формальной опоры. Я шепнул Ганину, чтобы он попросил Олега Валерьевича с его вчерашними спутницами задержаться, а сам стал рыскать глазами и телом в поисках Мураками.

В зале стояла страшная сутолока: филологическая братия, не отличаясь соблюдением требований дипломатического протокола, несмотря на заявленный статус конференции как «международной», монолитным стадом поплыла к явно не готовым к такому яростному штурму дверям, так что я решил, что будет разумнее немедленно покинуть душное помещение и уже в фойе собирать по крупицам нужный народец. Протискиваясь к выходу, я напоролся на русского мужичонку, в котором узнал вчерашнего третьего представителя номинально сильного пола, прибывшего в компании с Заречным и Селивановым для участия в этом грандиозном интернациональном форуме. При ближайшем рассмотрении он оказался не таким уж дедушкой, как мне показалось вчера в аэропорту Читосэ: конечно, ему было хорошо за шестьдесят, но двигался он бойко, а водянистые, блеклые глаза источали осмысленность и проницательность. Кроме того, сегодня на нем была отнюдь не вчерашняя дедовская пара, выполненная в лучших традициях советской послевоенной моды, а строгие черные брюки и довольно новый темно-серый пиджак из букле. Я автоматически кивнул ему на ходу, он же удостоил меня только удивленно-прохладным взором, по которому стало ясно, что он меня не помнит. Может быть, посмотри он на меня еще полминуты, он отыскал бы меня в недрах своей памяти где-нибудь между Ломоносовым и Фонвизиным, но его внимание отвлек явно неожиданный для него звонок мобильного телефона, который раздался вдруг из глубин его потрепанного темно-коричневого портфеля, видавшего как виды, так и миллионы таких вот конференций. Мужичонка замешкался, как мне показалось, от удивления, я же продолжил свой путь на волю, на котором через несколько метров встала взъерошенная Мураками, чья голова вдруг увеличилась в размерах, но почему-то только с левой стороны. Сначала мне показалось, что у нее невероятно быстро отросли непослушные волосы, но, сократив расстояние между нами до двух шагов, я с облегчением разглядел, что она всего-навсего прижимает к левому уху свой сотовый телефончик. Я не стал мешать ее беседе, хотя она, как я заметил, молчала, коснулся ее плеча, жестом показал на фойе и оставил ее посреди критической филологической массы, медленно вытекавшей из зала.

В фойе я занял удобную охотничью позицию слева от дверей, и уже через минуту ко мне подошел Ганин в компании неотразимых Наташи Китадзимы и Олега Валерьевича. При ближайшем рассмотрении Наташа, разумеется, не выглядела так эффектно, как издалека, но умело наложенная жидкая пудра скрывала возрастные изъяны кожи на лице, воротник огненной блузки был поднят достаточно высоко, чтобы спрятать от посторонних взоров и, соответственно, разочарований шею, и только руки выдавали Наташины годы. Женщины ее возраста страдают больше всего именно от рук: шею можно закрыть, щеки – замазать, руки же замаскировать, как правило, не удается, и они остаются, пожалуй, единственной уликой, доказывающей неизбежность процесса увядания прекрасного тела. Заречный рядом с ней смотрелся практически ее ровесником, хотя, судя по всему, был ровесником моим.

– Здравствуйте, Минамото-сан, – поклонился Заречный. – Какими судьбами?

– Да все теми же, филологическими, – улыбнулся я. – Здравствуйте, Наташа!

– Добрый день, – как-то неожиданно нехотя и даже прохладно откликнулась она.

– Господин Ганин сказал, что вы хотите с нами поговорить. – Олег Валерьевич перевел взгляд с меня на Ганина и обратно.

– С вами, – уточнил я, посмотрев прямо в его пепельные глаза, скрытые за узкими стеклами. – А также с вашими вчерашними спутницами…

– С Ниной и Мариной? – Заречный поднял брови. – Это все по поводу Селиванова?

– Да, как мы вчера с вами договорились, – напомнил я Олегу Валерьевичу. – Где ваши дамы?

– Сейчас найдем. – Заречный с высоты своего роста стал стрелять орлиным взором над головами пигмеев-филологов.

• Предыдущая
• 44/81
• Следующая