Допрос безутешной вдовы - Каминаси Кунио - Страница 31

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая

– Я думаю, что для женщин, которые мужчинами интересуются, здесь информации в два раза меньше, чем для мужчин о женщинах, – серьезно промолвила она, продолжая пялиться на чудеса сексуальной изобретательности своей соотечественницы.

– Как это?

– Ну как же! Посмотрите! И у мужчин, и у женщин все, что ниже пояса, белым закорябано, да?

– Естественно, – согласился я. – Я же сказал, что порнография у нас запрещена…

– Вот, – продолжила свою научно-популярную лекцию лохматая капитанша. – Зато все, что выше пояса, не закорябано, да?

– Ну!…

– Получается, мужчина может смотреть на женскую грудь, да? – Она посмотрела на мою грудь, потому что от усталости задирать голову выше уже не могла.

– Получается. – Я был вынужден опять согласиться с ней.

– А вот мы, женщины, этой радости лишены! – В ее мышиных глазенках вдруг проблеснула крысиная наглость.

– Чего это вы ее лишены? – Дело начинало принимать забавный оборот. – Пожалуйста, смотрите! Вон у этого гайдзина какая грудь волосатая! Смотрите и радуйтесь!

– Вы смеетесь, а я серьезно! – действительно серьезно сказала Мураками.

– Да и я серьезно! – попробовал отшутиться я.

– Нет, вы смеетесь! Вы же сами прекрасно понимаете, что обнаженная женская грудь у мужчины вызывает физиологическое желание, а мужская у женщины – как-то не очень.

– Ну тут вы не правы, Мураками-сан! Посмотрите вот на этого красавца, – ткнул я пальцем в первого попавшегося мужика в журнале. – Смотрите, у него грудь какая! Ни единого волоска – не то что у гайдзина! Гладкая, блестящая! Вам, например… Ну или вообще женщине разве не хочется к ней припасть?

– Я же говорю, вам только смеяться. – Она погасила появившийся было в ее глазках нездоровый блеск и поплелась к кассе платить за два онигири с маринованной сливой, пакетик арахиса и скромную баночку кофе с молоком без сахара.

Через три минуты мы уже подходили к гостинице, и я в душе радовался тому, что сумел внушить Аюми свое якобы непреодолимое желание проводить ее до дверей номера, а там, глядишь… Но на углу возле отеля ее нужно было возвращать с благословенных Дионисом небес на испоганенную Платоном землю.

– Вы до номера теперь сами дойдете, Мураками-сан? – спросил я ее, едва мы перешли через последний перед гостиницей перекресток. – А то у меня тут дело…

– Дойду, – надулась она. – А вы так и не соизволили сказать, что за дело…

– Да нехитрое дело, – улыбнулся я. – Хочу пойти проведать машину нашей с вами подопечной.

– Так давайте тогда и я с вами пойду. – Ей явно не хотелось со мной расставаться в эту зябкую, но спокойную октябрьскую ночь. – Может, я вам для чего сгожусь.

– Да, действительно, может, и сгодитесь, – согласился я, потому что вспомнил вдруг, что, кроме того, что Ирина Катаяма прибыла к нам с машиной «Мицубиси-диаманте», больше ничего про ее машину я не знаю. – Вы случайно номера ее машины не помните?

– Какой? У нее их много!

– Как это?

– Вы что, забыли, кто у нее муж? – логично напомнила мне Мураками. – Она в Ниигате на четырех ездит. Каждый день на разной – как королева автострады…

– Ну тогда «мицубиси», – смирился я с повседневными привычками жен наших автодельцов.

– «Паджеро» или «диаманте»?

– Ого, так у нее и «паджеро» имеется? – присвистнул я. – А «порше» у нее случайно нет?

– На «порше» ее Ато благоверный ездит… – процедила сквозь зубы исходящая социальной злобой Аюми.

– «Диаманте», – выдал я ей требуемую информацию.

– Ниигата-тридцать три, И-три ноля-восемь.

– Три ноля?

– Да, ей простой номер не подходит. Она во всем хочет в первой десятке быть!

– Ладно, посмотрим, в какой десятке она завтра утром окажется. Пошли на стоянку!

Мы свернули направо и зашли в боковой подъезд гостиничного здания, через который народ с улицы попадает на крытую многоэтажную стоянку. Дернувшегося нам навстречу охранника, необычайно активного и подвижного для начала второго ночи, я быстро остановил своим удостоверением. Он сник и вернулся на свое дежурное место, а мы углубились в автомобильное стойбище, по случаю ночного времени освещенного чрезвычайно скудно, особенно если учитывать, что это все-таки «Гранд-отель», а не какой-нибудь провинциальный постоялый двор на сорок матрасов.

Мой отарский «краун» попался нам первым, и мы не преминули подойти к нему, поскольку это было обязательной частью моего плана.

– Крышку капота потрогайте, капитан, – попросил я Аюми.

– Зачем? – удивилась она.

– Потрогайте-потрогайте – не укусит! – успокоил я ее. Она послушно провела своей крошечной ладошкой по глади моторной крышки.

– Холодная?

– Холодная, – кивнула она.

– Вот! – Я проткнул указательным пальцем воздух перед своим правым плечом. – А приехали мы с вами попозже, чем наша драгоценная Ирина из первых неробких десятков, да? Значит, наш «краун» уже давно остыл, потому как мы больше шести часов не пользовались. Да?

– Да, – согласилась Мураками.

– А теперь давайте найдем ее «диаманте», – предложил я, и мы продолжили поиски на том же этаже. По логике вещей она должна была припарковать машину где-то недалеко от нас, поскольку опередила нас ненамного, а загрузка стоянки обычно проходит под руководством дежурного, который обязан следить, чтобы многочисленные гости ставили свои машины подряд, не оставляя пустые места.

– Вот она, – прошептала Аюми уже через пару минут.

Машина оказалась весьма представительной, цвета мокрого асфальта, с золотыми противотуманными фарами и прочими излишествами, автоматически возводящими ее в ранг, как обожают говорить русские с Дальнего Востока, «упакованных».

Просить понятливую Мураками потрогать крышку капота «мицубиси» было уже не нужно: она профессионально провела по ней тыльной стороной ладони, расплылась в широченной улыбке и не без удовольствия выдавила сквозь свои мышиные зубки:

– Теплая!…

Сказать, что старик Нисио храпит, – не сказать ничего. Вот бабушка моя покойная храпела – так это просто храпела, громко, со вкусом, но без апокалипсического надрыва; было в ее храпе много всего успокаивающего и ласкающего. Сам я – если, конечно, верить Дзюнко – тоже могу погреметь в темноте носоглоткой, но, впрочем, редко и только тогда, когда случайно отключаюсь от мира сего лежа на спине, чего я в принципе не люблю и стараюсь засыпать на животе – на своем, разумеется. Но вот мой харизматический полковник исторгал из своих верхних дыхательных путей такие свирепые звуки, что шансов сомкнуть глаза хотя бы на полчаса у меня не было никаких. Не то чтобы казенный кожаный диван, шириной в школьную тетрадь и длиной в нее же, располагал ко сну – мой драгоценный организм, весь понедельник проведший в липкой туманной полудреме, не обратил бы на это никакого внимания. Даже гордые и волнующие воображение честолюбивые мысли о том, что я теперь, ни много ни мало, возглавляю следствие по делу об убийстве, не смогли бы заставить меня продолжать бодрствовать, хотя обычно мысли эти действуют по вечерам не хуже крепкого кофе. То есть в этом плане все было нормально: и диван, и мысли, и тело – то есть и с диваном, и с мыслями тело мое смирилось бы на раз, и заснул бы я безо всяких проблем на оставшиеся до рассвета несколько коротких ночных часиков… Заснул, если бы не старый пень Нисио, перешагнувший тот возрастной порог, за которым все эти наши этикетные условности и протокольные деликатности теряют и без того не слишком внушительную силу…

Он лежал на спине неподвижной мумией египетского фараона, укрывшись до груди серым, видимо, заботливо врученным когда-то его старухой пледом из тонкой верблюжьей шерсти. Руки он вытянул строго параллельно впалым бокам своего старого сухого тела, а затылок держал перпендикулярно поверхности своего казенного ложа. Если бы не извергавшаяся из него какофония, можно было бы даже предположить на мгновение, что старик угомонился навечно, чего в состоянии бодрствования он пока делать явно не собирался. Храп у него был комплексный: хрип смешивался с сопением, а на них накладывались хлюп и треск. Бьюсь об заклад, в дневное время в сознательном состоянии он ни за что не воспроизвел бы всю эту свою патетическую ораторию – такие шедевры рождаются спонтанно, независимо от рациональной воли бесспорно талантливого автора, в неосознанном, чисто физиологическом порыве бренного тела к собственной звуковой манифестации в пределах саркофагоподобного замкнутого пространства. А комнатка на четырнадцатом, где я, вернувшись из «Гранд-отеля», застал спящего Нисио, действительно была невелика, и спрятаться от вулканической полифонии мастера храпа было негде.

• Предыдущая
• 31/81
• Следующая