Адмирал Империи – 60 - Коровников Дмитрий - Страница 2

Позади него разворачивалась картина, которая могла бы украсить любой учебник по истории гражданских беспорядков: синие вспышки силовых дубинок, прочерчивающие воздух светящимися дугами; белые облачка слезоточивого газа, расползающиеся над толпой, как призраки, как предвестники чего-то худшего; тёмные фигуры в полицейской броне, выстроившиеся в шеренгу, сдерживающие натиск человеческого моря.

– «Как вы можете видеть, ситуация накаляется с каждой минутой. Полицейские применяют спецсредства, но демонстранты не отступают – напротив, их становится всё больше, они прибывают со всех концов города, словно повинуясь какому-то неслышному зову. Есть сведения о столкновениях и пострадавших с обеих сторон. По неподтверждённым данным, несколько полицейских машин были перевёрнуты и подожжены в районе Комсомольского шоссе, и это только начало…»

Камера качнулась, показав горящий автомобиль – чёрный дым поднимался в утреннее небо, оранжевые языки пламени жадно лизали искорёженный металл, отбрасывая на лица окружающих людей зловещие багровые блики. Вокруг танцевали силуэты – не то демонстранты, празднующие маленькую победу, не то полицейские, пытающиеся оттеснить толпу от горящей машины, не то просто зеваки, которых всегда притягивает чужая беда, чужое горе, чужой огонь.

Да, нижние уровни Москва–сити уже было не унять…

Птолемей переключил снова, и на экране появилось лицо ведущей официального государственного канала – молодой женщины с безупречной причёской, ни один волосок которой не посмел выбиться из идеальной укладки, с безупречным макияжем, скрывавшим любые следы усталости или беспокойства, в безупречно сидящем костюме, словно сшитом специально для этого момента.

«…источники в правительстве сообщают, что первый министр Граус лично координирует оборону столичной планеты», – вещала она с тщательно отрепетированной уверенностью, с той особой интонацией, которая должна была внушать зрителям спокойствие и веру в то, что всё под контролем. – «Гражданам рекомендуется сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации экстремистских элементов. Силы правопорядка полностью контролируют ситуацию. Орбитальная оборона находится в полной боевой готовности и способна отразить любую угрозу извне. Первый министр выступит с обращением к народу в ближайшее время…»

Выступит с обращением. Птолемей едва не рассмеялся тем смехом, который больше был похож на рыдание. Какое обращение? Что он скажет вот этим людям, которые желают ему смерти? Что он скажет толпам, которые танцуют на улицах в ожидании врага, как невеста в ожидании жениха?

И снова палец на сенсоре, новый канал, новая картинка – но везде одно и то же, везде радость и ненависть, радость от его грядущего падения и ненависть к нему, к тому, что он олицетворяет.

«…а вот эксклюзивные кадры с площади Кутузова!» – возбуждённый голос, почти срывающийся на визг, дрожащая картинка, снятая явно на личный коммуникатор кем-то из толпы. Качество изображения было отвратительным – зернистое, размытое, с постоянными рывками и скачками, словно камера билась в припадке, – но то, что показывали эти кадры, было достаточно чётким, чтобы Птолемей почувствовал, как желчь поднимается к горлу.

– «Толпа только что опрокинула статую первого министра Грауса! Ту самую, которую установили по распоряжению Сената всего три недели тому назад! Смотрите, смотрите, люди танцуют на ее обломках!»

Камера показала бронзовую голову Птолемея, отделённую от тела и валяющуюся на мостовой, как выброшенный мусор, как ненужный хлам. А какой-то парень в рваных джинсах и майке с непристойной надписью пинал её ногой, толпа же вокруг хохотала – тем заливистым, неудержимым хохотом, который бывает у людей, сбросивших тяжёлую ношу, освободившихся от чего-то, что давило на них долгие годы. Кто-то взобрался на опустевший постамент и размахивал императорским штандартом; кто-то поливал обломки статуи какой-то жидкостью – судя по цвету, пивом; кто-то выкрикивал лозунги, которые подхватывала толпа…

Птолемей выключил экран резким движением, словно хотел ударить его, разбить вдребезги, уничтожить вместе со всем, что он показывал.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя в пустоту перед собой, и в этой пустоте не было ничего – ни мыслей, ни планов. Руки лежали на подлокотниках – неподвижные, напряжённые, словно высеченные из камня. В висках стучала кровь, отбивая ритм, похожий на похоронный марш.

Неблагодарные твари. Эта мысль пришла первой. Неблагодарные, тупые, слепые твари, стадо, которое бежит за любым, кто громче блеет, толпа, которая не способна думать, не способна помнить, не способна ценить то, что для неё делают.

Он дал им стабильность – во время хаоса гражданской войны, после всех этих бесконечных переворотов и контрпереворотов, когда власть переходила из рук в руки, как мячик в детской игре, и никто не знал, что будет завтра, кто будет править завтра, будет ли вообще это «завтра». Он удерживал Империю от окончательного распада – ценой бессонных ночей, ценой здоровья, которое таяло с каждым днем, ценой отсутствия простых человеческих радостей. И как они ему отплатили?

Пляшут на обломках. Желают смерти. Радуются приходу врага, который, если победит, устроит такую резню, что нынешние беспорядки покажутся детским утренником. Но разве они думают об этом? Разве они способны думать хоть о чём-то, кроме сиюминутных эмоций и этой пьянящей радости разрушения?

Нет. Конечно, нет.

Птолемей заставил себя думать рационально, отодвигая эмоции в сторону, загоняя их в тот дальний угол сознания, где они не могли помешать. Это было трудно – гнев продолжал бушевать внутри, требуя выхода, но он научился, когда это было необходимо, превращать его в холодную, расчётливую решимость.

Не может быть, чтобы столько людей – действительно тысячи и десятки тысяч – искренне ненавидели его. Он ведь не делал ничего плохого, ничего такого, что заслуживало бы подобной ненависти. Он не устраивал массовых репрессий, не морил голодом, не сжигал города. Он был справедлив – строг, но справедлив. Наказывал виновных, награждал достойных. Следовал закону – своему закону, да, но всё-таки закону.

Откуда же эта ненависть? Откуда эти толпы и крики о смерти?

Спящие ячейки – вот ответ, который приносил хоть какое-то утешение. Агенты влияния его многочисленных врагов, – профессиональные провокаторы, которые ждали своего часа, вербовали недовольных и готовили этот спектакль для камер. Именно они вывели на улицы горстку крикунов – может быть, несколько сотен, может быть, тысячу – и создали иллюзию массового протеста.

Да, именно так. Большинство жителей столицы по-прежнему лояльны, по-прежнему благодарны за всё, что он для них сделал. Просто это большинство сидит по домам или находятся на работе, как и положено законопослушным гражданам в такое время, а на улицы вышли провокаторы и их жертвы – наивные дурачки из нижнего сектора, которых легко увлечь красивыми лозунгами, а также молодёжь, которая жаждет приключений и не понимает, чем эти приключения могут закончиться.

Эта мысль принесла некоторое облегчение – не полное, потому что где-то в глубине сознания первого министра продолжал шевелиться червячок сомнения, нашёптывая, что всё не так просто, но достаточное, чтобы дышать стало немного легче.

Однако другая мысль – еще более тревожная, тут же заняла её место, вползая в сознание Грауса, как змея в нору.

Если враг имеет спящие ячейки среди простых горожан, почему бы ему не иметь их среди тех, кто ближе? Кто имеет доступ к первому министру, каждый день видит его, встречает его в коридорах, знает его планы?

Птолемей машинально обвёл взглядом командный центр, и этот взгляд был взглядом человека, который разучился доверять, и который в каждом лице видит потенциального предателя. Офицеры за терминалами, операторы связи – монотонные голоса, передающие приказы и получающие доклады. Охранники у дверей – застывшие статуи в тяжёлых бронескафах, с оружием наизготовку. Генерал Боков со своим адъютантом – стоят у тактического стола, обсуждают что-то вполголоса.