Хозяин антимагии 6 (СИ) - Базаров Миф - Страница 30

Мне указали на небольшое каменное здание управления складами.

Войдя внутрь, я обнаружил за столом немолодого полковника с аккуратно застёгнутым мундиром и надменным, недобрым взглядом.

— Граф Пестов, — представился я. А вы полковник Петрушин? Меня интересует, почему до сих пор не начата отгрузка артиллерийских снарядов для дирижаблей.

Петрушин медленно поднял на меня глаза, не выражая ни малейшего почтения.

— Граф Пестов, — произнёс он с холодной вежливостью. — Распоряжение о выделении боеприпасов есть. Но фонды не утверждены, накладные не подписаны соответствующими инстанциями. Ваше личное распоряжение, сколь бы весомо оно ни было, не отменяет имперский военный устав. Мы действуем строго по регламенту.

В его глазах читалось глумливое удовольствие.

Это был чистейшей воды саботаж, прикрытый бюрократической волокитой. Карт-бланш от Дмитрия, оказывается, не всесилен. Военный аппарат в колониях — это отдельное государство со своими законами и кланами. Митя, друг, тебе здесь предстоит большая работа.

Понимал, что формально время ещё было.

Снаряды лежали здесь, на складе, и за сутки их можно погрузить. Привлекать для решения этой проблемы Дмитрия, который сейчас «тушил пожар» в колонии «Ярцево», было непозволительной роскошью. Но и оставлять всё как есть — значило поощрять это мелкое вредительство.

Вернувшись в свой вагон, я немедленно сел за телеграфный аппарат. Несколько шифрованных депеш ушло в центральную колонию, Леониду Гурьеву. Ответ пришёл быстрее, чем я ожидал. Лёня, используя ресурсы вокзально-театральной сети, быстро выяснил суть проблемы. Полковник Петрушин оказался двоюродным шурином генерала Воробьёва, которого по приказу Дмитрия повесили на шпиле вокзала в «Екатеринино». Выходило, это была личная месть, возведённая в абсолют бюрократическим идиотизмом.

Мысль о том, чтобы бежать к Дмитрию и просить надавить, вызывала у меня внутренний протест. Я обладал достаточными ресурсами, чтобы решать такие проблемы самостоятельно. Кроме того, я понимал: когда сюда начнут съезжаться патриархи могущественных родов, этот Петрушин в мгновение ока превратится в шёлкового и услужливого чиновника. Но ждать этого момента и надеяться на авось было не в моих правилах.

Решил действовать так, как подсказывал опыт жизни в двадцать первом веке: использовать информационное давление.

Отправил две срочные телеграммы: одну — Смольникову в «Павловск», другую — журналисту Гиляровскому. В них я просил моих «мастеров общественного мнения» немедленно запустить слух о том, что «Величайшая охота» графа Пестова находится на грани срыва из-за саботажа некоего полковника. И попросил, если потребуется, назвать его имя. В мире, где репутация и честь рода значили порой больше жизни, такой удар мог быть смертельным.

На утро четвёртого дня подготовки я сидел в своём вагоне за чашкой крепкого кофе, пытаясь сосредоточиться на сводках, присланных из «Яковлевки». Внезапно дверь распахнулась, и в помещение, словно ураган, ворвался Фердинанд.

— Кирилл! Ты представляешь! — он почти выкрикнул эти слова. — Снаряды отгружают!

Я посмотрел на настенные часы: было без пятнадцати восемь.

— Уже? — удивился я. — Как-то они рано сегодня поднялись.

— Рано? — Цеппелин фыркнул и расхохотался. — Дорогой друг, этот кичащийся своей важностью Петрушин самолично явился к нам на склад в седьмом часу утра! Он руководит отгрузкой! Полковник поставил нам не только положенное, но и сверх нормы, сказал «про запас»! Как ты этого добился? Что ты ему сказал?

Я отставил кофе и медленно откинулся на спинку кресла. Внутри не было ни радости, ни торжества, лишь холодное тягостное чувство. Моя маленькая интрига сработала, причём молниеносно.

Сплетня, пущенная вчера вечером, уже долетела до ушей Петрушина, вероятно, через кого-то из сослуживцев или от родственников, опасавшихся за репутацию семьи. Он испугался. Испугался общественного порицания, испугался гнева сильных мира сего, которые скоро должны прибыть.

Вот она, цена победы в этой игре. Судьба империи висит на волоске, а я вынужден тратить силы и нервы на борьбу с каким-то мелким интриганом, чьи амбиции и желание напакостить оказались важнее тысяч жизней.

— Я ничего ему не говорил, Фердинанд, — тихо ответил я, глядя в окно на медленно проплывающее облако. — Просто дал понять, что его имя может стать известно широкой публике, и не с самой лучшей стороны.

Цеппелин на мгновение замер.

— Ах вот оно что, — прошептал он. — Бюрократия — это чудовище, с которым нельзя сразиться в честном бою.

— С этим чудовищем можно бороться только его же оружием, — мрачно констатировал я. — Сплетнями, намёками и страхом. Самое отвратительное, что это работает. И это печально.

К пятому дню «Сегежа» превратилась в кипящий котёл. Маленькая, когда-то провинциальная колония, теперь напоминала гигантские декорации к оперетте о падении нравов.

Смотреть, как ведут себя сливки имперского общества, было и смешно, и грустно, и откровенно опасно.

Улицы, больше похожие на запутанные лабиринты между каменными домами с островерхими крышами, стали ареной для немых петушиных боёв.

Вот по одной стороне, словно боевой клин, шествует какой-то граф, окружённый свитой из закалённых в боях вассалов и надменных магов-телохранителей. Его взгляд устремлён вперёд, подбородок высоко поднят. А по противоположной стороне, стараясь не смотреть в сторону конкурента, движется не менее пышная процессия заклятого врага — какого-нибудь князя, с родом которого идёт вражда уже не одно поколение.

Они не могли продолжать идти по одной улице: один обязательно сворачивал за угол, чтобы не уронить честь, шагая рядом с противником.

Порой эти процессии намеренно сталкивались на узких висячих мостах, и тогда возникали неловкие моменты. Они играли в гляделки до тех пор, пока одна из сторон с показным презрением не уступала дорогу, прижимаясь к перилам.

Дуэли, пусть и до первой крови, вспыхивали по нескольку раз на дню: за косой взгляд, за неосторожно обронённое слово, за место в лучшей гостинице.

Да, с жильём была настоящая катастрофа. Цены взлетели до небес, в прямом и переносном смысле. Местные жители оказались людьми предприимчивыми: в мгновение ока смекнули, что нашли золотую жилу, и сдавали свои дома, сараи и даже чердаки за баснословные суммы. Какой-нибудь покосившийся домишко с дырявой крышей мог уйти за сумму, составлявшую годовой доход от небольшой деревеньки.

Всюду сновали репортёры из разных газет, пытаясь ухватить очередной скандал или пикантную подробность для утреннего выпуска.

Кульминацией этого балагана стало утро пятого дня, когда я, после бессонной ночи, проведённой за окончательными расчётами, вывесил списки распределения магов по дирижаблям. Три листа, пришпиленные к доске объявлений перед моим вагоном, вызвали бурю, сравнимую разве что с внезапным штормом в воздушном секторе.

Эти списки я составлял с ювелирной точностью, стараясь добиться идеального баланса на каждом дирижабле. Сильнейшие воздушники должны были обеспечивать манёвренность и защиту, маги огня — огневую мощь, маги земли — прочность корпуса. Четвёртый дирижабль, «Гордость графа», отправлялся с моей давно сформированной командой.

Не прошло и часа, как перед моим вагоном выстроилась живая, громко возмущающаяся очередь из знатных особ. Они валом повалили на приём, соревнуясь в знатности, чтобы зайти в кабинет первым.

— Граф Пестов, это неслыханно! — кричал патриарх, маг огня из рода Пламеневых, чьё лицо пылало ярче его собственной стихии. — Вы хотите, чтобы я летел на одном корабле с этим… с этим отродьем из рода Дубовых? Его дед разорил наше имение дважды!

— Ваше сиятельство, честь не позволяет мне делить палубу с теми, кто опозорил наш род столетие назад! — вторила пожилая дама, маг воздуха, чей взгляд мог бы заморозить лаву.

Я сидел за столом, сцепив руки, и слушал этот хор обиженных аристократов.

Внутри всё кипело.