Другой Урал - аль Атоми Беркем - Страница 32

…Ладно, — подумал я, — попробую сейчас; пока идем, и пока я там. Точнее, здесь. Неважно…

Как можно полнее выдохнув лишнее, я всем собой потянулся назад, к оставшейся за спиной веранде, уже примерно чувствуя, что там обнаружу.

Да. Точно. Интересно, и всегда они так? Сквозь толкотню обычных для зрения оттуда белых мух, из серого, кружась, плавно вынырнула веранда Тахави. Пустая. Нет, сам Тахави вон он, сидит все в той же позе, перекладывая на блюдце яблочные дольки; но ни Энгельса, ни Гимая там не было, ни сегодня, ни месяц назад. Дальше у меня не получалось, но за месяц можно было ставить подпись. Зная, что увижу, я собрался в идущего вдоль кладбищенской ограды и посмотрел на Гимая впереди.

Он был из этих самых точек, которые я во всех своих текстах обзываю мухами, хотя они гораздо красивее мух. Он тут же повернулся и оказался на расстоянии вытянутой руки. Я как-то механически удивился: как же, ведь он не Гимай, а его изображение из белых мух. Вроде как изображению не пристало замечать, что его расшифровали, и как-то реагировать.

— Нет разниц, малай, — «сказал» силуэт из белой метели. — А хорошо, малацца, малай. Сам понял, ма-лацца.

— Не надо, Гимай, — не повелся я и как-то очень от души вздохнул, даже, можно сказать, несколько переигрывая, хотя нисколько не регулировал свое поведение, как-то само так вышло. — Пошли обратно?

— Пошли, — согласилась фигурка из белой туши на серой бумаге, и мы пошли обратно.

Мне стало как-то очень ровно и пусто; наверное, так будет в той вселенной, которой физики предсказали «тепловую смерть», — все случилось, и разгладились последние горы. Пытаясь зацепиться за утекающую жизнь, я насильно захотел заметить момент, когда эта донельзя графичпая, как скелет радиолярии или снежинка, гимае-образная штучка потеряет свою жемчужную прозрачность и снова наденет домашнюю черную телогрейку, но, как обычно, прощелкал это дело. Когда Гимай неожиданно остановил меня у дороги, его нос снова был острым и волосатым, а тюбетейка все так же засалена по темно-зеленым краям.

— Малай, пасыб скажи.

— Спасибо… — безразлично ответил я, шаря глазами по горизонту.

— Э, кому сказал?

— А кому надо?

— Этот, кныжк кто писал. Дубленк.

— «Рубашка», — машинально поправил я Гимая, даже не вдумываясь в его слова. Как можно вдумываться в слова, если их говорит горсточка белых мух, мечущаяся в форме, похожей на фигуру старика? Но постепенно до меня дошло, и даже возникло подобие слабого интереса: — Э, погоди, Гимай. А он-то при чем здесь?

— Он начал делал.

— Чему «начало делал»? — уже совершенно искренне изумился я, забывая о серой равнине, в которую превратился минуту назад.

— Че севодня был. Его начал, он так сделал. Не, не спцально, тольк неважн это. Когда начал пасыб говоришь, то получалс так, что Начал уважайш. Самый Начал. Понял, нет?

— Кажется. Типа как закят или там хаир даешь. Даешь человеку, а получается, что типа как Аллаху.

— У-у, Бепкэ, какой умный, да, — по-доброму издеваясь, засмеялся Гимай, давая понять, что да, все так, и оттого как-то снова становясь тем же самым Гимаем, которого я знаю одиннадцать лет. — Тебе надо мечет работат итты, будшь имам-хатыб…

Вот я и говорю: спасибо, Гришковец.

Был день, когда я впервые встретился с ними нос к носу. Две очень, доложу я, большие разницы — знать о существовании «чего-то такого», даже не знать, а предполагать — «на самом деле, черт его знает, может, что и есть…»; и увидеть их так же близко, как водителя маршрутки или продавщицу в булочной.

Их вид возмущает — лучшего слова не подобрать; ты, как цепной пес, обнаруживший перемахнувшего хозяйский забор Нарушителя, вздергиваешь губу и сверлишь их налившимися кровью глазами, готовый рвать поганое мясо до последнего вздоха. Однако твой опрометчивый рык быстро приобретает несколько иную тональность — Нарушитель оказывается несколько мясистее, нежели тебе сгоряча показалось; вдобавок при нем обнаруживается весьма устрашающая дубина, да такая внушительная, что «последний вздох» из самоотверженной, но вполне эфемерной абстракции становится грубо нависающим над тобой фактом. Еще не случившимся, но только «еще», тем временем как холодный ветерок треплет шерсть, присохшую к подозрительно липким пятнам, щедро украшающим эту треклятую дубину, от которой почему-то стало так трудно отвести взгляд… И ты рычишь, но пятишься, словно поджавшая хвост собака, и тебя хватает только на то, чтоб не броситься наутек, обгоняя собственный визг.

Другими словами, это по-настоящему страшно. Тем не менее всякий раз, обнаруживая вблизи одного из них, ты не можешь удержаться и дать ему спокойно тебя миновать, прекрасно зная, что сейчас куда что денется, и тебе в лучшем случае предстоит снова устыдиться собственной трусости. По крайней мере, вот я удержаться не могу. И не скажу, чтоб очень уж настойчиво пытался.

В тот день я еще спал, а жена собиралась на работу, ей надо было пораньше, и я сквозь сон слышал, как она гудит феном и чертыхается в коридоре. Ушла, хлопнула дверь на улице, машина рыкнула на подъеме с нашего двора и растворилась в мутном, едва долетающем до меня шуме улицы. Тот же таксист, что и вчера, — одиннадцатая серебро, у него какой-то очень приметный звук мотора. Я проснулся и поплелся на кухню допивать женин кофе, она всегда оставляет где-то с четверть кружки, и я с удовольствием допиваю его под первую сигарету.

В этот день я встал не весь, не знаю, как это объяснить, но такое иногда случается — я встаю, иду в сортир, умываюсь, чищу зубы и все такое, плюхаюсь на манку в кухне, а тем временем сон продолжается, я как бы вижу, что там происходит, словно оставил там не часть себя, ощущение не такое; а скорее тот объем, который занимало в мире сна мое тело, еще не успел заполниться тамошним воздухом и продолжает слать мне блеклые, но вполне различимые образы. Если ни с кем не разговаривать и не предпринимать каких-то сложных, делающихся не на автомате движений, то такое состояние может длиться довольно долго, как бы минут не десять, а то и подольше.

Я сонно нашарил чашку и курево, выцедил кофе, выкурил сигарету, начал вторую. Надо же, какая мерзкая кислятина. Как прям с бодуна… И что только я находил в этой мерзости минуту назад? Странно…

Организм запустил диски, загрузился и начал рассеянно опрашивать периферию:

— Ноги?

— Тута мы…

— Руки?

— Чо, ослеп?!

— Ладно, пишем — тута… Так, не понял. Кто разрешил выйти со строю? А, пузырь… Ща, погоди, проверка кончится, сходим…

Обычно в такой момент уже просыпаешься, но в этот день сон цепко держал меня за отлежанный загривок. Отметив это, я слегка удивился: ишь ты, фирменной утренней раздвоенности пора бы уж и раствориться, а она как бы даже не ярче становится… Да не «как бы», а ярче, однозначно ярче. Интересно, че это за фигня…

Не знаю с чего, но мне почему-то очень захотелось открыть окно. Даже не захотелось, а я просто встал и открыл одну створку, а «захотел» это сделать уже потом, в порядке отмазки, чтобы не получилось так, что я тут не управляю своими движениями, словно какой-нибудь лунатик. Лунатиком быть неохота, и организм торопливо сделал вид, что ничего не заметил, а если даже что и показалось — так это просто показалось, и вообще так и надо.

Мимо шли двое Этих; ну, еще не совсем мимо, но приближались. Я почувствовал их метров за пятьдесят, они в этот момент как раз показались в проходе между моим домом и следующим. Они уже знали про меня, что я сейчас стою у открытого окна и катаю сигаретку по подоконнику. Что я Их заметил. Что я еще толком не проснулся и очень уязвим в этой позиции «ни здесь ни там». И что если я был бы «там» или «здесь», это ровным счетом ничего бы не изменило — против Них я все равно никто.

Я подавил накатившее желание сесть на стул и пригнуться. Вот еще. Много чести. В то же время я знал, что Они посмотрят на меня, когда поравняются с окном. От страха ноги покрылись гусиной кожей и пересохло во рту, но я не двигал языком, боясь выдать свое… нет, не замешательство, как я намеревался сейчас обтекаемо написать, панику — вот так будет точнее. Когда они поравнялись с соседним подъездом, амплитуда тряски, мелко бившей мои съеженные внутренности, скачкообразно выросла и трясла меня уже полностью, с головы до ног. Я услышал их шаги. Они шли как совершенно нормальные люди, пришаркивая на неровностях и ломая ритм на тех местах, где асфальт вспучило корнями.