Инстинкт? - Гансовский Север Феликсович - Страница 34

• Предыдущая
• 34/36
• Следующая

— А кто спас бы их? Кто? — В ее голосе был оттенок презрения. — В членах нашего уважаемого Совета… О присутствующих не говорят, конечно. — Сидя, она слегка поклонилась мне. — В членах Совета я не заметила особой расторопности.

Я сказал, что тут нечему удивляться, учитывая те условия, которыми горожане были воспитаны, и спросил, зачем она вообще затеяла всю историю с островом, если ее конечной целью было погубить город.

— А вы не понимаете? — теперь в голосе была и жалость.

— Нет. — Мое погружение несколько замедлилось, так как уже не только ноги, а более объемные части тела уходили вниз.

— Потому что по справедливости он должен принадлежать городу.

— Который вы, как и все видящие, ненавидели.

— Конечно.

— Где же логика? — Мне уже начало сжимать нижнюю часть груди, дышать стало труднее. — Вы приберегали остров для себя и сами же отдали его горожанам. Хотите, чтобы города вовсе не было, и сами же делаете все возможное, чтобы выручить его из беды. Наконец, если мне будет позволено перейти от общего к частному и незначительному, выказываете мне неодобрение и недоверие, но, как я слышал, дежурили в подвалах центра с привязанной к ноге веревкой. Не вижу последовательности.

Она рассмеялась.

— Даже удивительно, как тупы могут быть мужчины. Что касается последнего, того, кто в беде, надо выручать, неважно, друг он вам или враг. Вы не находите?

— Да. Но кто же вы сама при таких обстоятельствах?

— Человек. — Пожала плечами. — Человек, в котором, может быть, намешано много разного. Я, как вы, очевидно, поняли, была воспитана средой, где мы пробегали по всей клавиатуре чувств, не ограничиваясь единственной нотой, от непрерывного ее употребления уже дребезжащей, фальшивящей. Даже любовь и ненависть могут соседствовать, не говоря уж о бесчисленных оттенках других, противоположных чувств.

Тут она попала в самую точку, потому что я сам в этот момент ненавидел ее за светский тон, неуместный при том положении, в каком я находился, и любил не меньше, чем в тот день, когда она нагая стояла под черным небом на площади. Даже больше. Любил и любовался ею похорошевшей, расцветшей, прибавившей к суровой сосредоточенности последних месяцев сегодняшнюю беззаботную шаловливость. На лице, которое она так долго скрывала, ни следа болезни.

Встала.

— Извините, я на минуту.

Побежала опять вокруг мыса. Подумал, что решила наконец помочь мне, и тут же сообразил — поздно. Спасти меня мог бы, пожалуй, только экскаватор с большим ковшом на длинной стреле и никакая другая сила на земле и в небе. Хотел подольше видеть девушку бегущей, но корпус был уже под песком, а шея больше чем на девяносто не поворачивалась.

Впрочем, она и не собиралась со мной возиться. Просто вспомнила о своей ноше.

Вернулась.

— Приятно было поболтать с вами. Спасибо. Я, к сожалению, тороплюсь, а вы здесь, по-моему, будете заняты долго. Всего хорошего.

Быстрым шагом пошла вдоль берега на восток, фигурка ее уменьшалась, я следил за ней, пока ее не скрыла небольшая дюна.

Теперь мне оставалось совсем немного времени, чтобы приготовиться к смерти. Длинной вереницей посыпались они, с кем дружил, за кем ухаживал, кого просто однажды встретил, увидел незнакомого, незнакомую. Девушка с серьезным умным лицом прошла мимо на Невском — несет виолончель в футляре, приятель-физик, с которым слушали записи Высоцкого, силачи-весельчаки на Лепестке, всегда готовые вылететь на аварию, и много-много всяких за считанные секунды. Потом выше всех стали они, мать, отец, чуть поодаль дед, которого уже давно нет на свете. Простят ли меня за страшную весть, что придет из Московского управления ОКР? Ужасно, что один я у них был. Родился в семидесятом. Маленькая комнатка в коммуналке. Отец эмэнэс — сто десять в месяц, мать — актриса в Ленинградском областном. Всегда автобусная тряска по городкам и поселкам, а зарплаты целых девяносто, если без вычетов. Не решились выпустить в мир второе дитя. Но простят. Космос бывает жесток, ОКР тогда посылает длинные письма, где есть слова «без вести». Напоминает последнюю большую войну. А здесь почти и была война, только маленькая. В детстве завидовал деду, который участвовал в боях под Ленинградом, Курском, входил в освобожденные города Европы, побывал на высотах исторического деяния. А я здесь чуть сдвинул историю. И настоящая любовь озарила. Жизнь была.

Стало неудобно в плечах — сам погружаюсь, а вытянутые руки снаружи. Поспешно принялся выкапывать ямки с одного бока, со второго. С усилием просунул руки к животу. Если иначе, стало бы выворачивать из суставов — дополнительная мука.

Три-четыре минуты оставалось до… Смерть не из самых страшных, мучиться недолго. Потеряю сознание, тело еще будет ворочаться в тисках мокрого песка. Чтобы скорее все прошло, надо считать в уме секунды. С яростью, с гневом на глупую неудачу. От единицы сотен до трех… Вещмешок давит на затылок.

И…

И ноги уперлись в твердое.

На твердом плотно стали ступни.

— Черт возьми! Ну черт же возьми! Знала ведь паршивая девчонка, оттого невозмутимость тона.

Вдруг разом вспотело все лицо. Выдернул руку, ладонью вытер. Ну теперь-то совсем другое дело.

Стал выкапывать яму перед собой. Докопался до колен, упираясь одной ногой в камень, легко вытащил вторую.

Переступил. Теперь все зависело от того, будет ли впереди опора. Если да, то важно, выше она или ниже места, где отставшая нога.

Чуть повыше.

До полудня прокапывал мгновенно заплывавший сзади ров. Из последней ямы вышел на трясущихся ногах, упал у берега. Чтобы в дальнейшем не испытывать отвращения к песку, погладил его влажный от набегающих волн разлив.

— Ты не виноват. От моей глупости получилось.

Пролежал, задремывая и просыпаясь, шесть часов. Встал, воду и продовольствие в куртку, брюки и туфли туда же. Побежал; По-настоящему. Весь вечер и всю ночь. На рассвете вдали увидел Вьюру. У самого дыхание, как у рыбы, выброшенной на берег, ноги словно колоды. Пока добрался до нее, она уже закидывала свой рюкзак за плечи. Сел, обессиленный, на песок.

Сказал ей, что, во-первых, у них в усадьбе пятьсот, может быть, человек со сравнительно несложным кругом дел, в то время как на Земле государство — огромное образование, где сотни миллионов людей должны быть прекрасно обученными профессионалами в десятках тысяч специальностей. Поэтому невозможна такая смена ролей, какая практикуется в усадьбе.

Она прервала меня.

— Это вы виноваты.

— В чем?.. Что сотни миллионов…

— Во всем. Горожане на Иакате спокойно и тихо уменьшались в числе. Если б не вы, все так и шло бы. В усадьбе были споры о судьбе города, спокойные, теоретические. И вдруг с неба — вы. Да еще начинаете пробуждать. Возникает обстановка, требующая немедленного решения… Ну что, пойдемте? Нам по дороге.

Видела же, что на ногах не стою.

И так оно пошло. Вьюра убегает. Я должен догонять, но нет сил, нуждаюсь в отдыхе, и болит травмированное бедро. Понял, что сорвал себя на двадцатичетырехчасовом пробеге, когда после зыбучего песка догонял.

Вьюра заметила мое плохое состояние, стала чаще отдыхать сама. Порой, прежде чем ей убежать, разговаривали минут по тридцать и больше. Обычно она уходила, задав мне какой-нибудь вопрос, ответ на который я потом обдумывал в одиночестве на бегу.

— А может быть так, что в результате своих научно-технологических успехов человек потеряет инициативу в устройстве собственного будущего?

Или:

— Вы согласны с тем, что ритуалы безмерно легче, чем свободная деятельность? В них ведь укладываешься, как в мягкую постель. В ритуалах люди ищут себе рабства, ими же защищают себя от свободы. У вас на Земле есть ритуалы?

Но больше я размышлял о ней самой и об истории усадьбы на Иакате, которая открывалась в некоторых ее репликах. Оказывается, я не ошибался относительно причин почти полной гибели жизни на планете. С усадьбой было сложнее. В ней после пуска машины прожило жизнь шесть поколений. Первые ближайшие потомки бюрократов вели себя так, как раньше их родители. Но уже не было и не могло быть борьбы за теплые местечки, нравственный климат усадьбы стал меняться. Вместо бывшего в чести понятия «иметь» стали интересоваться понятием «быть». Над материальными ценностями возобладали духовные, дети господ и слуг стали составлять дружеские пары и тройки не по кастовым признакам, а по другим. Несмотря на сопротивление глубоких стариков в четвертом поколении, взрослые и молодежь решили периодически меняться с обслугой ролями. Строй, который сначала действительно напоминал феодальный, сохранили затем, чтобы внутренне не распускаться, не упускать в прошлое традиционные качества лучших представителей аристократии. Такие, как понятие чести, рода, ощущение человеком собственного достоинства, воспитанность, безусловная порядочность, утонченность чувств, рыцарское отношение к женщине — то, наверное, чем в первых десятилетиях девятнадцатого века в России могли похвастать дворяне из круга декабристов, Пушкина, Грибоедова, Чаадаева. Целью маленького усадебного общества стало восстановление былого величия Иакаты. Промышленная цивилизация, чей крах остался в памяти, была признана порочной, считали, что надо остановиться на земледельческой. Но пугалом, дамокловым мечом висело над оазисом странного рыцарства более чем стотысячное население горожан, необразованных, ленивых иждивенцев машины. Из боязни, что город пойдет на усадьбу, создали корпус «младших братьев». По вопросу о судьбе старой столицы усадьба при господстве пятого и шестого поколений раскололась на две группы примерно поровну…

• Предыдущая
• 34/36
• Следующая