Инстинкт? - Гансовский Север Феликсович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/36
• Следующая

Только к ночи стал думать о главном. Итак, нас разбили одним-единственным ударом. Зачеркнули Вьюру, такую счастливую тогда днем на острове, молодежь, ночью ожидающую открытия нового настоящего музея, все планы СОДа сделать город независимым от машины. Теперь в лучшем случае — если не перебьют всех безоружных горожан — снова грязный пляж, маленькие молчащие очереди к столовой, песок, заносящий дома.

Утром чавкнула дверь. Атлет в синем костюме бросил в камеру хлебец, поставил на пол кружку воды. За ним в коридоре еще три фигуры — в одной, казалось, узнал старосту. Постояли посмотрели. Снаружи лязгнул засов.

Хлеб взял. Пока живой, умирать незачем.

Понятно было, почему они так легко своего добилась. Опыт. Веками накопленное умение удерживать власть. А нам-то как раз не надо было срываться со всех дверей, открывать свои карты. Но ведь не знали ничего. На усадьбу случайно наткнулся. Тот старик, который насчет «младших сыновей», слишком поздно возник, когда на нас уже другие проблемы навалились. Тут и сыграла роль секретность, которой распределители всегда себя окружали. А теперь как дальше, что за общество у них будет?.. Наверное, постараются стабилизовать в усадьбе феодальный строй, сделать неизменным на все времена.

Обо всем готов был думать. Только не о том, что с Вьюрой сделают, если ее схватили. И при этом понял, что полюбил по-настоящему, только когда на митинге под огромным красным солнцем и черным небом она выступила обнаженная, с распространенной точки зрения страшная — руки-ноги, словно кости, и маска на лице, наверняка обезображенном. Конечно, она была прекрасна в купальнике, когда решили плавать, но еще прекраснее на трибуне. Редка ли такая любовь или нет?.. У английского поэта девятнадцатого века Йейтса есть стихи «К Анне Грегори». Там проводится разница между любовью подлинной и наносной, мимолетной. Юноша говорит о золотистых волосах девушки, пробудивших его любовь. На это Анна отвечает, что может сделать волосы каштановыми или черными и так узнать, ее ли самое любит юноша. Тут вступает автор с мыслью о том, что как личность, как нечто независимое от внешности Анну Грегори может любить только бог, а человеку свойственно получать выход в духовную сферу лишь через впечатления материальные, физические. В камере мне стало понятно, что люблю, как бог. Что бы с ней ни случилось, какой бы и кем ни стала. Только ее и никогда другую…

Три дня, три черствых хлебца.

На четвертый с рассветом, но раньше, чем обычно, загремел засов. Открылась дверь, но хлебец не летит, воду на ставят. Значит, моя очередь на допрос и на пытки.

Вошел один. Рослый. Посмотрел на окошечко под потолком, по сторонам, хотя было еще темно.

Кивнул слегка.

— Привет… В тот раз как-то не представился. Бдхва.

Парень, которого встретил на посевах анлаха. В коридоре за ним никого, а он стоит ко мне боком без всякого опасения.

Будто угадав мои мысли, вынул из-за пазухи нож. Мой. Крепко держа рукоятку, повел им в воздухе. (Попробуй броситься, руку отсечет, и не заметишь сначала.) Прошелся по камере.

— Того, который на авлахе вашему человеку голову отрубил, этой ночью зарезали.

— Кто?

— Неизвестно. — Совсем спиной ко мне стал. — А тут лес есть.

— Лес?

— Где?

— От дюны берегом шесть дней пути… Горы, за ними лес.

Повернулся ко мне. Теперь в лицо ему падал свет из окошечка. Голубые глаза, взгляд со знакомой ленцой. Поднял нож, аккуратно разрезал себе рукав синей обтягивающей блузы. Провел лезвием по обнажившейся руке. Кровь хлынула. Вдруг вскользь ударился плечом и головой о шершавую кирпичную стену. Испустил длинный вопль такой отчаянности — показалось, стены вокруг рушатся. Стал заваливаться назад.

Как он упал, я не видел. Под этот ужасающий вой уже мчался по коридору. Сбил с ног двоих, которые в вестибюле застыли, прислушиваясь, в дверях свалил третьего. Выскочил через дверь на улицу, дал спринт. На главном проспекте полно «братьев» — сразу встрепенулись. Повернул в переулок, там во двор. Думал, проскочу сквозь квартиру на нижнем этаже, а если пол гнилой, то у самой стенки быстрой ящерицей ползком. Будут гнаться напрямик через середину комнаты, сами попроваливаются.

И затормозил в подворотне.

Вьюра.

Вольная, статная, уже без маски. Во дворе отходит от группы «сыновей», подняв руку приветственным прощальным жестом. И те ей так же отвечают.

Встретились взглядами. Она, покраснев, дернулась назад.

Повернулся, вылетел со двора. И с одной стороны синие, и с другой.

Рядом труба. В ней рокочет.

Прыгнул.

Боги бессмертные! Оказался в щели вращающегося барабана. Отрывает ногу… Уже оторвало. Спускает вниз головой, сунуло на выгнутую поверхность. Стенки щели движутся, толкают меня, отворачивают шею. Зерно себя так чувствует под жерновом… Выкинуло. Нога, кажется, со мной. Еду на чем-то… Стало светло, впереди опускается и поднимается нож. Весь в комок. Не сознание, а что-то другое само сжало… Проскочил. Опять качусь на ленте. Впереди затянутое молочным туманом пространство. Чувствую, куда-то меня сейчас сбросит. Мимо проплывает узенький коридорчик. Прянул туда. Головой в твердый пол. Вскочил, упал, отключился.

…Лежу. Рядом гудит лента. Поднялся, побрел в конец коридорчика. Дверь без ручки. Уперся — все равно что в пирамиду — видимо, с той стороны открывается. Железо почему-то мокрое.

Пошел в другой конец, к ленте. Быстро катит и справа метрах в тридцати обрывается прямо в воздух. Если бежать по ней, повернувшись спиной к ходу, можно подобраться ближе к концу, увидеть, на миг оглянувшись, что там внизу. Но опасный эксперимент. Зазеваешься, сбросит в бункер, либо в какой-нибудь чан. А влево по ленте нож, как гильотина. Для резки анлаха.

Сел. Посидел.

Выходит, у Вьюры все было обманом. Что не видит острова, притворялась — там, в ущелье, как раз ее место отдыха. Сама из «видящих». Даже ростом больше походит на тех, кто в усадьбе, чем на горожан. Лгала мне, когда ужасалась тому, что ем сырой жуг с дерева, когда спрашивала о разнице между инстинктом и разумом. Ложью было все то, что я принимал за чистую монету.

Даже интересно стало — единственный я такой лопух во всей Вселенной иди где-то в глухих ее уголках могут быть мне подобные?.. Но, с другой стороны, ведь она детей спасла. Необъяснимо.

Что же касается моего теперешнего положения, выхода нет из западни, в которую себя загнал.

Подумал, что если бы сейчас вместе с железным коридорчиком стал бы проваливаться в бездну или какая-нибудь другая катастрофа, огромное испытал бы облегчение от того, что все кончается. Даже счастлив был бы — думать уже не надо, стараться понять, что-то делать.

Увы, это прекрасная, но только мечта! Катастрофы нет, а самому прыгнуть сейчас на ленту-конвейер — предательство.

Еще посидел. Отчаяние надо уметь преодолевать. Еще в юности заметил, что слишком эмоционален, взялся себя контролировать. Когда серьезная неудача, надо со всей силой ее пережить. Уйти вглубь, представить себе все возможные последствия и ужаснуться. Один раз так, другой, третий… От этого повторения она перестанет так уж волновать. Да, умру здесь в крайнем случае. Ну и что? Бессмертных нет. Однако ведь свершилось нечто на Иакате. Вымирали горожане целых полтора столетия, и если б не произошло здесь что-то экстраординарное, так и исчезли бы лет через сто. Но произошло, пробудились. Что бы там дальше ни было, однако хоть в усадьбе, но останется об этом память. Кого-то когда-то зацепит… От этой мысли тропиночка пролегла к Бдхву. Раз уж выпустил меня, может быть, он что-то сделает. Кроме того, ребята на Лепестке. Когда решил высадиться, послал сообщение. Дойдет дней через сорок пять… То есть почему «дойдет». Вот как раз сейчас дошло, читают. Будут ждать следующего. Не дождутся, станут связываться и опять связываться с кораблем, с «Аварийцем». Одним словом, месяцев через пять на Иакату прилетят. Вопрос в том, чтобы продержаться без пищи полторы сотни дней. Но ведь и больше люди голодали. По двести пятьдесят — была бы настоящая цель.

• Предыдущая
• 29/36
• Следующая