Дети времени (Дети века) - Гамсун Кнут - Страница 34

• Предыдущая
• 34/50
• Следующая

Была одна вещь, которую поручик решил сделать во что бы то ни стало: он не скрывал от себя самого, что ему необходимо переговорить серьезно с Виллацем, когда тот приедет домой на каникулы. Уже подросший мальчик все был такой же хороший и добрый, но у него не было твердого характера и воли, какие должен был иметь Виллац Хольмсен. Что случилось с мальчиком? Он захотел учиться рисованию и живописи, задумал стать художником, – настоящим художником! Ну, что же? Будь художником. Нет, он пожелал стать моряком, – флотским офицером. «Это еще лучше, гораздо лучше, мой мальчик, служи некоторое время моряком, пока не возьмешь в свои руки Сегельфосс!» Но у Виллаца было еще много других фантазий, он желал испытать и то и другое, и, наконец, решил всецело посвятить себя музыке. Это уж было самой неразумной из его выдумок, и он больше не упоминал о ней.

Но не знал отец того, что в настоящее время Виллац был весь поглощен музыкой и днем и ночью. Это у него уже было в крови, – склонность к музыке ему передала мать.

Виллац вернулся домой.

Он – здоровый красивый молодой человек в сером английском костюме и гамашах. Увидав этого юношу, своего родного сына, мать сильно взволновалась: много, видно, лет прошло с его рождения; годы, вероятно, и на нее повлияли так же, – она состарилась. Как эта мысль показалась ей странна и удивительна. «Боже мой! Да, кажется, у мальчика уже растут усы!» – подумала она. И мать несколько дней смотрела с недоверием на сына, уже вышедшего из детского возраста.

С Виллацем приехал еще другой молодой человек, – товарищ с детских лет, – Антон Кольдевин, сын консула. Фредерика. Молодой Антон несколько лет посещал Сен-Сирскую школу, как некогда его отец. Он должен был идти по коммерческой части, по стопам отца.

Наконец-то один Кольдевин снова попал в Сегельфосс. Консул Фредерик послал своего представителя, – почти взрослого сына. Боже, сколько лет уже, должно быть, прошло! Фру Адельгейд с таким же неудовольствием смотрела на высокую фигуру гостя, как на собственного сына.

Между молодыми людьми было мало сходства; однако, они были друзьями: если один хотел чего-нибудь, то второй желал другого, – оба были упрямы. Антон побывал везде, – на мельнице, на пристани, у Хольменгро, в домах у торпарей. Виллац только из любезности иногда сопровождал его, но он уже настолько проникся английским духом, что предпочитал стоять по целым часам на берегу реки и с идиотским видом удить горную форель. Вообще Виллац представлял из себя какую-то смесь. Он также играл и пел с матерью, и как взрослый, беседовал с отцом. Он втихомолку привез несколько собственных сочинений, романов, разных мелких вещей. Ведь мать всегда знала, что он гений, рожденный в рождественскую ночь. Она пела эту юношескую музыку и возносила ее своим меццо-сопрано до неба и рая. Тогда она забывала, что он перерос ее, что она состарилась; она стала его другом. Иногда они вместе ходили к Хольменгро играть на рояле, и Виллац проводил время с детьми.

Маленькие индейцы тоже выросли. Наружность у них была самая оригинальная; они были черноволосые смугляки, черные глаза так и сверкали. Чувствовалось, что в них больше индейского, чем допускал отец. В походке Марианны было что-то скользящее, как у дикарей; руки у нее лениво болтались вдоль тела, как у того кочевого народа, от которого она происходила. Виллац сначала поразился ей, а потом влюбился в нее.

Как странно он себя чувствовал! Он весь как будто проникся блаженством, стал кротким, в сердце он чувствовал уколы и сладкую истому. Марианна же, вероятно, уже опередила его; эта тринадцатилетняя девочка гладила его по куртке, стояла и смотрела на него. Что же это может значить? Однажды, встретившись, они улыбнулись друг другу и покраснели до корней волос, – стали совершенно пунцовыми. Он слегка поцеловал ее, почти не прикоснувшись к ней, но во рту у него остался удивительный аромат. И, Боже мой, как его смутила его собственная дерзость, он готов был провалиться сквозь землю! Он не мог оторваться от Марианны, но спрятал лицо, и оба они спрятали лица, уткнувшись в затылки один другому. Однако, надо же было отпустить друг друга, посмотреть друг другу в глаза. Невозможно! Ну как смотреть друг другу в глаза средь белого дня? Невозможно! Хоть бы было темно! Неужели нет спасения?

– По дороге кто-то идет, – сказала Марианна.

– Где? – спросил Виллац, слегка поворачиваясь.

– Там, на дороге, он что-то несет. Да, несет мешок, разве ты не видишь, что это мешок?

При этом они отдаляются друг от друга.

– Какой у вас огромный петух, – говорит Виллац и смотрят мимо нее. Еще много времени пройдет, прежде чем они в состоянии будут смотреть друг другу в глаза.

Марианна оглядывается во все стороны, ища петуха, и спрашивает:

– Где же он?

Виллацу приходится ответить, что он видел петуха накануне, но что это великолепный петух.

– Да, красивый, – соглашается Марианна. – Гребень у него торчит прямо вверх, не у всех петухов такие гребни.

Тут к ним подошел Феликс, и они были спасены… на этот раз.

Какое чудное, удивительное время переживалось!

Когда теперь Виллац ездил верхом, то уже не для того, чтобы на него смотрели из домов по дороге; он совершал длинную дорогу исключительно чтобы иметь возможность видеть дом и сад Марианны. Мягкая летняя погода и сверкающие глаза! Он жил в мире сладкой истомы; она гнала его в лес, в горы, обратно в дом, на прогулки без цели. Где он лежал по ночам? В траве, на сене, на детских качелях в саду – везде, везде понемногу, а иногда в постели, не раздеваясь, обессиленный.

Он стал непостоянен и обеспокоен; у него не хватало терпения довести чтонибудь до конца. Он уже не просиживал по целым часам на реке с удочкой. Может быть, и прежде, предаваясь этому пустому занятию, он разыгрывал из себя большего англичанина, чем был на самом деле.

Готфрид был его товарищем в это время, он терпеливо выслушивал его излияния и участливо относился к нему. Паулина? Ну что же, конечно, она… Паулина ходила теперь хорошо одетой, как брат, она хорошо питалась и имела вид здоровый. Но она по-прежнему оставалась застенчивой, напоминая собой нежный цветок. Она даже ни разу не спросила его, Виллаца, который час, так что он не имел случая показать ей свои часы. Готфрид же расспрашивал по своей простоте и об Англии, так что Виллац мог рассказывать. Готфрид успел выучиться порядочно французскому языку, так что уже не представлял из себя полного ничтожества.

– Я видел, что Антон опять пошел к Хольменгро, – сказал Виллац равнодушным тоном.

– Да, пошел? – спросил Готфрид.

– И вчера он был у них. Решительно не понимаю, что он там делает целый день Марианна сама сказала, что он ей надоел.

– Да? Так он, должно быть, ходит к Феликсу.

– Может быть, но я видел, что они встретились с Марианной. С полчаса тому назад. Должно быть пошли за курятник.

– Я сбегаю, посмотрю, если хочешь.

– Нет, ты не думай, чтоб я этим интересовался! Пусть их себе!… Да, что я хотел сказать? Правда, что Белла очень статная лошадка?

– Да, и ужасно умная, – отвечает Готфрид и рассказывает о том, как он ходит за лошадью.– Она стоит так тихо, когда я ей мою копыта – и оборачивается, смотря мне вслед, когда я ухожу.

Виллац не слушает: его мысли заняты другим, и он вдруг спрашивает?

– Умеешь ты молчать?

– Молчать?

– Да, молчать, как могила. Если можешь, то я попрошу тебя оказать мне большую услугу.

– Да, я умею молчать! – торжественно уверяет Готфрид.

– Лучше не обещай, если не сможешь выполнить. Это очень важная вещь. Дело в том, чтобы передать это письмо.

– Я его передам.

– Передать в ее собственные руки. Ты видишь, кому оно адресовано?

– Да.

– Мне нужно, чтобы ты сделал это скорее. А главное – под секретом. И поскорее… ах, нет, я не то хотел сказать… я рассеян… Но ты понимаешь, как это важно. Если застанешь там Антона, так подмигни ей, и она сплавит его.

• Предыдущая
• 34/50
• Следующая