Метро 2034 - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 60

• Предыдущая
• 60/70
• Следующая

— Как тебе это удалось? — спросила Саша.

— Гипноз, — подмигнул ей Леонид.

— А что за документы ты им показываешь? — подозрительно посмотрела она на музыканта. — Как может быть, что тебя с ними повсюду пропускают?

— Разные паспорта на разные случаи, — уклончиво ответил он.

— Кто ты такой? — Чтобы больше никто ее не услышал, Саша была вынуждена подсесть к Леониду вплотную.

— Наблюдатель, — одними губами сказал он.

Если бы Саша не зажала себе рот, вопросы просто хлынули бы из нее; но солдаты слишком уж заметно пытались поймать смысл их разговора, даже скрипеть рычагами стараясь потише.

Пришлось дождаться станции Фрунзенской — усохшей, выцветшей, побледневшей и нарумяненной красными флагами. Щербатая мозаика на стенах, поглоданные временем колонны… Темные омуты сводов — хилые лампы свисали с протянутых между колонн проводов чуть выше голов невысоких здешних жителей, чтобы зря не разбрызгать ни лучика драгоценного света. Здесь было поразительно чисто: по платформе сновали сразу несколько беспокойных уборщиц. На станции было людно, но вот странно: в какую сторону Саша ни посмотрела бы, под ее взглядом все начинало шевелиться, суетливо дергаться, а за спиной тут же замирало и принималось шелестеть приглушенными голосами. Но стоило ей обернуться назад, как шепот прекращался, а люди возвращались к своим делам. И никто не желал взглянуть ей в глаза, словно это было чем-то неприличным.

— Тут нечасто бывают чужаки? — Она посмотрела на Леонида.

— Я сам здесь чужой. — Музыкант пожал плечами.

— Где же ты свой?

— В том месте, где люди не так убийственно серьезны… — усмехнулся он. — Где понимают, что одной жратвой человеку не спастись. Где не хотят забывать вчерашний день, хотя воспоминания и доставляют им боль.

— Расскажи мне про Изумрудный Город, — попросила Саша тихонечко. — Почему они… Почему вы прячетесь?

— Правители Города не верят жителям метро.

Леонид прервался, чтобы объясниться с караульными, дежурившими на входе в туннель, а потом, ныряя вместе с Сашей в густую тьму, подсадил огонек с железной зажигалки на фитиль масляной лампы и продолжил.

— Не верят, потому что люди в метро постепенно утрачивают человеческий облик. И потому что среди них до сих пор есть те, кто начинал ту страшную войну, хоть они и боятся в этом признаться даже своим друзьям. Потому что люди в метро неисправимы. Их можно только бояться, только сторониться, наблюдать за ними. Если они узнают об Изумрудном Городе, то сожрут и выблюют его, как жрут все, до чего дотягиваются. Сгорят полотна великих художников. Сгорит бумага и все, что на ней было. Будет истреблено единственное общество, которое достигло справедливости и гармонии. Рухнет обескровленное здание Университета. Затонет великий Ковчег. И ничего больше не останется. Вандалы…

— Почему вы считаете, что мы не сможем измениться? — Саше стало обидно.

— Не все так считают, — Леонид косил на нее глазом. — Некоторые пытаются что-то делать.

— Не очень-то они стараются, — вздохнула Саша, — раз даже мой старик о них не слышал.

— Зато кое-кто слышал их самих, — многозначительно обронил он.

— Ты о… музыке? — догадалась Саша. — Ты — один из тех, кто надеется нас изменить? Но как?

— Принуждением к прекрасному, — пошутил музыкант.

Кресло катил адъютант, а старик шагал рядом, еле поспевая, время от времени оглядываясь на приставленного к нему рослого охранника.

— Если вы и вправду не знаете всей истории, — говорил Мельник, — готов вам ее поведать. Будете развлекать ею сокамерников, если на Боровицкой я увижу не того… Хантер был одним из лучших бойцов Ордена, настоящим охотником. Чутье у него было просто звериное, и делу он отдавался без остатка. Он и учуял года полтора назад этих черных… На ВДНХ. Неужели и об этом ничего не слышали?

— На ВДНХ… — рассеянно повторил за ним старик. — Ну да, неуязвимые мутанты, которые читали мысли и умели становиться невидимыми… Я думал, они назывались Темными?

— Неважно, — отрезал Мельник. — Он первым раскопал слухи, забил тревогу, но тогда у нас не было ни сил, ни времени… Я ему отказал. Был занят другими делами. — Он повел культей. — Хантер отправился туда в одиночку. В последний раз, когда он со мной связывался, говорил, что эти твари подавляют волю, наводят ужас на все окрестности. А боец Хантер был просто невероятный, прирожденный, один стоил взвода…

— Знаю, — пробормотал Гомер.

— И никогда ничего не боялся. Отправил к нам мальчонку с запиской, мол, уходит наверх, разбираться с черными. Если пропадет, значит, угроза страшнее, чем он думал. Пропал. Погиб. У нас своя система оповещения. Каждый живой обязан раз в неделю сообщать. Обязан! Он уже больше года молчит.

— А что с черными?

— Мы хорошенько проутюжили всю местность «Смерчами». От черных с тех пор тоже больше ничего не слышно, — усмехнулся Мельник. — Не напишут, не позвонят… Выходы на ВДНХ закрыли, жизнь там наладилась. У мальчонки этого только случилось помешательство, но его, насколько мне известно, выходили. Живет себе нормальной человеческой жизнью, женился. А вот Хантер… На моей совести.

Он скатился по стальному пандусу с лестницы, распугивая собравшихся внизу монахов-книгочеев, развернулся, дождался запыхавшегося старика и добавил:

— О последнем сокамерникам лучше не рассказывай.

Еще через минуту вся процессия добралась наконец-таки до изолятора. Отпирать дверь в обезьянник Мельник не стал; оперся на адъютанта, стиснул зубы и поднялся, приник к глазку. Ему хватило и доли секунды.

Изможденно, будто весь путь с Арбатской он со своим увечьем проделал пешком, Мельник упал в кресло, скользнул по старику погасшим взором и огласил приговор:

— Не он.

— Я не думаю, что моя музыка принадлежит мне, — сказал Леонид неожиданно серьезно. — Я не понимаю, откуда она берется в моей голове. Мне кажется, что я — просто русло… Просто инструмент. Точно так же, как я подношу к своим губам флейту, когда хочу играть, кто-то другой подносит к своим губам меня — и рождается мелодия…

— Вдохновение, — прошептала Саша.

— Назови это так. — Он развел руками. — Как бы то ни было, это мне не принадлежит, это приходит извне. И я не имею права держать это в себе. Оно… путешествует по людям. Я начинаю играть и вижу, как вокруг меня собираются все эти богатые и нищие, покрытые коростами и сияющие от жира, и злые, и убогие, и великие. Все. И что-то моя музыка с ними делает, от чего они настраиваются на одну тональность. Я как камертон… Я могу привести их к гармонии, хоть ненадолго. И они будут звенеть так чисто… Будут петь. Как это объяснить?

— Ты хорошо объясняешь, — задумчиво сказала Саша. — Я так сама чувствовала.

— Я должен попробовать в них это заронить, — добавил Леонид. — В ком-то погибнет, в ком-то прорастет. Я никого не спасаю. У меня нет полномочий.

— Но почему другие жители Города не хотят нам помочь? Почему даже ты боишься признаться в том, что делаешь это?

Он молчал, и сохранял молчание до тех пор, пока туннель не уткнулся в станцию Спортивную, такую же зачахшую, блеклую, натужно-торжественную и скорбную одновременно, только еще и низкую, тесную, как бинты на голове, тяжеловесную. Здесь пахло дымом и потом, нищетой и гордыней. К Саше с Леонидом был немедленно приставлен шпик, который околачивался ровно в десяти шагах от них, куда бы они ни пошли. Девушка хотела сразу же двинуться дальше, но музыкант осадил ее.

— Сейчас нельзя. Придется подождать. — Он притулился на каменной гостевой скамье, щелкнул замками на футляре.

— Почему?

— Ворота могут открываться только в установленные часы. — Леонид отвел глаза.

— Когда? — Саша отыскала циферблат; если все было верно, оставалось уже меньше половины отмеренного ей времени.

— Я скажу тебе.

— Ты опять тянешь! — Она нахмурилась, отскочила от него. — Ты то обещаешь помочь, то стараешься задержать меня!

• Предыдущая
• 60/70
• Следующая