Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" - Страница 51

Он называл Ольгу добрым, милым, беспечным другом. Беспечным потому, что позволила некогда приблизиться и заговорить.

— Прогони сейчас же! Окончательно! Бесповоротно! Исправь оплошность, что свершила, раз поманив! А может, ты сделала это, поддавшись милосердию? Так, прогони, но во имя того же милосердия убей меня сразу! Эти сплетенные тонкие персты, ломкие запястья, естество мягкой нежной кожи… Эти обворожительные белизной плечики и тихий девичий лепет подсказывают несчастному — умереть тебе, Ругивлад не вдруг, а изрядно помучившись…

Все, что есть в мире от Белбога, теперь открывалось словену в удивительном свете простоты, чистоты и ясности. Словно какие-то невидимые, незримые оку смертного лучи исходили от потерянной любимой, с легкостью преодолевая далекие расстояния. И он ловил лучики, питаясь их неестественным огнем. Он вспоминал сияние ее очей, карих бездонных, колдовских. И Ругивлад был по-своему счастлив этим таинственным взором, ради которого можно сделать все, пьян и счастлив. Рассудок твердил влюбленному, что она смертная во плоти и крови, но нечто выше разума обожествляло девушку.

И снова в грезах Ругивлад беседовал с Ольгой, убеждая приснившуюся почти что заоблачную диву в том, чего не посмел бы молвить девушке. А она исчезала, ускользала, ловкая, невесомая, неуловимая:

— Так, не отказывайся от этого венца, моя милая! Может, так оно и есть, просто, ты забыла, зачем сошла на Землю? Не потешайся, это слишком серьезно, чтобы смеяться надо мной! А впрочем, нет, улыбайся! Если я не могу развеселить мою задумчивую подругу, то пускай хоть помешательство Ругивлада придаст ей немного веселости. Прав тот книжник, что сравнивал девушку с непрочитанной берестой, но эта не имеет конца. Я смотрю на знаки, да не могу начитаться. Они слишком слабы, чтобы передать те чувства, которые переполняют глупое сердце. Ты находишь, Ругивлад болен? И болезнь эта, как и всякая другая легкая влюбленность, вскорости пройдет? Тогда представь себе, что в свои тридцать с лишним весен я никому не говорил таких слов. Они, между тем, всегда были со мной и ждали, ждали мига, пока не выплеснулись наружу с удивительной силой, да так внезапно, что тебе, вдруг стало не интересно. Знай, грубый корявый язык не способен отразить и малой толики того, о чем спорят мой истерзанный рассудок и сердце. Нет и не будет предела этому восхищению и любованию твоим изящным, стройным телом, шелковистостью мягких длинных волос и странной, чарующей улыбкой на притягательных губах. Никакие цветы, никакие яхонты, никакие слова, ничто в мире не способно вознаградить Ольгу за то, что ты, сама не подозревая, подарила Ругивладу, путнику-страннику, нищему чужаку. И это, несмотря на все ухищрения, уже не сумеешь отнять. Вот, не подумал бы никогда, что буду такое говорить кому-нибудь.

Я разрываюсь на две части — наивного ребенка, верящего в Истину, а вторая моя сущность — черный волхв. Стоит, однако, представить, что ты рядом, и Тьма отступает, кусая локти. Твои холодные тонкие персты слегка касаются моей ладони — уже одно это удерживает ту вторую страшную суть, которая так крепко вцепилась в меня. Неужели, это только сон? И по спине пробегает дрожь, как я подумаю, сколько тьмы я еще сумею породить в этом светлом мире.

Лишившись тебя, я обрету былое единство, но перестану существовать, как глупый мотылек без света лампы. И потому я боюсь такой утраты. Мне необходимо постоянно видеть Ольгу, говорить с ней, ловить дыхание, касаться рук и подносить к губам драгоценные хрупкие пальчики, согревая их поцелуями. Впрочем, это не отрезвит безумца. Оля, Оля, Оля! Трижды повторяю дорогое имя моей ненаглядной. Что случилось со мной? Так, пусть и тебя поразит мой недуг, пусть и Ольга отведает лакомого сумасшествия, и тогда, наверное, поймет меня и простит, если в чем-то провинился.

Снова и снова, как в бреду, он слышал насмешливый девичий голос, при звуках которого неожиданная слабость подкашивала колени, у Ругивлада перехватывало дыхание, а все вокруг было исполнено восторженной волшебной легкостью. А он клял себя почем свет стоит, ибо не мог быть слабым, особенно теперь.

Порой ему слышалась тихая незатейливая мелодия, человек подпевал ей, складывая то балладу, а то и колыбельную. И сумасшедший, он сам баюкал свою мечту, упиваясь мгновениями покоя.

— Но как же пробудить тебя, моя спящая княжна, чтобы вновь ощутить близость заманчивого локона над маленьким терпеливым ухом, щекотание вызывающе пушистой русой косы? Что сделать мне, дабы испить из чудесных чистых источников этих очей? Как долгожданный яд, утром и вечером, ночью и днем…

А сон рано или поздно обрывался, рассудок вступал в свои права, и снова была Явь, ничем неотличимая он Нави.

— Только пытливый ум рождает героев из толпы тех, кто живет чужим умом. Порядок, особенно государственный — это всегда стеснение свободы. Но и свобода не может, однако, быть полным безвластием. А власть в своем вечном стремлении попрать чью-то свободу далеко не так умна, какой себя мнит. Разум — свойство вольных, — так рассуждал Ругивлад, покачиваясь в седле.

— Свобода, Разум, Власть, Любовь, а вместе — это Воля. И не советую, о волхв, я с этой Волей спорить! — нараспев промурлыкал Баюн, решив во всем следовать привычкам. Словен не стал ему отвечать, но мысли потекли в ином русле:

— Конечно, Воля! Вот та «Сила», что связует умы воедино. Она — Водчий людского рассудка в беспорядке мироздания. Правильнее сказать, что Воля и есть сам Бог. Но ничего нового, я, кажется, не открыл. Мы вообще ничего принципиально нового для Воли не открываем, да и не можем это сделать. Все уже имеется в закоулках Сущего. Ромей Платон заметил как-то: «Называя вещи, мы подражаем их сущности». Только «подражаем», словно пению птицы. Сколько имен ты Богу не давай, он к этому безразличен и тем свободен от смертных?

Конь оказался на редкость понятливым и не нуждался в понукании, на вторые сутки пути они уже превосходно понимали друг-друга, и волхв был доволен покупкой. Вдали померешилась длинная скальная гряда, скакун уверенно направился к ней. Словен положился на чутье животного. Он не сомневался, что конь легко найдет проход, а сам вновь погрузился в размышления:

— А вот, и нет! Нарекая кого-то, присваивая кому-то или чему-то имя, я, лично я, волхв Ругивлад, уже участвую в простейшем событии истории. И то, какое имя родится из моих уст, скажем для ребенка, — это повлияет на всю его дальнейшую судьбу. Так каждый ответственен за имена, что он дает, но волхв более других, ибо обучен называть…

— Ну, а ентого ты как наречешь? — заорал кот, — Смотри, куды правишь, раззява!

Конь рванулся, едва не скинув седока.

— Провалиться мне сквозь землю! На этот раз — он настоящий! — не унимался кот.

Кошмарный скалистый змей, перебирая короткими передними лапами, сползал на дорогу. Справа и слева над проходом нависли Сорочинские горы. Тропа резко сужалась и терялась где-то впереди, огибая утес, в боку которого чернела пещера — змеиное логово.

Змей грозно шипел. Медленно, но неуклонно он извлекал из норы кольцо за кольцом. Глаза чудовища были безжизненно ужасны, Ругивладу почудилось, что гад может убить одним только немигающим взором. К счастью какая-то заблудшая овца, а может, столь же неосторожный путник, уже распирали змеиный желудок. Словен решил, что сытая змея не нападет.

Более благоразумный кот вмиг очутился на крупе скакуна и с перепугу выпустил когти. Конь взбрыкнул.

Словен вылетел из седла, не успев и вскрикнуть, но быстро вскочил, а меч словно сам скользнул в руку.

Обезумевшее от страха животное ринулось прочь — вцепившись в гриву, на нем чудом держался усатый наездник.

Змей бросился к самонадеянному волхву с неожиданной стремительностью. В воздухе пронеслась темно-зеленая извивающаяся молния. Тупая морда с узкими щелочками ноздрей метила точно в грудь. Уклониться словен не поспел. Страшный удар швырнул его в дорожную пыль. Замутненным взором Ругивлад углядел, как враг, снова неспешно, тяжело, но верно, подтаскивая толстое тело, приближается к оглушенной жертве, чтобы обвиться вкруг и прикончить ее в смертных тисках объятий.