Слово шамана (Змеи крови) - Прозоров Александр Дмитриевич - Страница 10

— Стефан Первушин я, — широко перекрестившись, поклонился монаху мужик. — Милостью государя целовальник, смотритель за здешним ямом. Не желаете сбитеню горячего с дороги?

— Отчего же не выпить, — путник откинул капюшон и тряхнул коротко стриженными волосами. — С удовольствием.

Хозяйка вздрогнула от неожиданности, увидев гладко выбритое, а потому показавшееся очень молодым лицо, потом спохватилась, протянула корец. Монах жадно осушил посудину, дохнул особенно густым после горячего напитка паром.

— Спасибо, вкусная вещь, — вернул он корец женщине. — А скажи, хозяин, отчего у тебя угол у дома покосился? Почему не поправишь?

— Дык, — пожал плечами Первушин, — Как пожар будет, так потом ровно и отстрою. Чего лишний раз дом ворошить?

— Давно, что ли, пожара не случалось?

— Уж годков тридцать Бог милует, — торопливо перекрестился хозяин. — Долго ужо.

— От, бред… российский, — рассмеялся монах. — И понимаю, что бардак и лень, и разозлиться не могу.

Тем временем холопы накрыли стол, принесли скамью.

— Садись, барин, — пригласил Антип, кинув рядом с тарелкой чистую сатиновую тряпицу.

— Отчего в дом не войдешь… э-э-э… — смотритель яма задумался, не зная как обратиться, но быстро вывернулся: — Гость дорогой?

— Взопреть в тепле боюсь, — монах уселся за стол. — Дорога еще дальняя. Кстати, холопы мои что заказали?

— Поросят молочных…

— От, засранцы, — покачал головой гость, придвигая к себе тарелку с красной копченой рыбой. — Совсем не берегут хозяйского кармана.

— Может, водочки яблочной или сливовой доставить для согрева? Али романеи?

— Нет, ни к чему это, — покачал головой монах. — А сбитеню еще принеси, понравился.

Подкрепившись, холопы перекинули седла на скакунов, шедших до яма налегке, один из отроков кинул низко поклонившемуся мужику пару монет, после чего гости дружно поднялись в седла и, сразу перейдя в галоп, вылетели за ворота, едва не своротив с дороги груженые длинными тюками сукна сани.

С каждой верстой движение на тракте становилось все более и более оживленным. Сани и редкие телеги ехали уже по три ряда в каждую сторону, однако то и дело случались заторы — особенно перед поворотами к стоящим по сторонам дымящим трубами деревням и каменным монастырям с хищно выглядывающими из бойниц пушечными стволами. Холопы все чаще брались за плети, расчищая путь — отгоняя в стороны мужицкие и купеческие повозки, грозно рыкая на медленно едущих всадников, отчаянно ругаясь со столь же наглыми ямщиками и нещадно стегая чужих лошадей.

Ямщики и возничие, привыкшие к подобному обхождению на московских дорогах, спорили, но дорогу уступали, крутя головами и пытаясь угадать, какого князя или боярина везут в столицу отроки. Однако скромный монах их внимания не привлекал, а потому они так и оставались позади в полном недоумении.

В самой Москве стало неожиданно легко — въехавшие в ворота повозки распределились по многочисленным улицам с куда менее оживленным движением. Правда, привыкшие к кристальному воздуху дубовых и кленовых рощ по берегам Осетра холопы, да и их хозяин один за другим стали заходиться в кашле. В воздухе постоянно висел запах гари — дымы поднимались из тысяч и тысяч труб, повисая над городом, оседая вниз. Снег московских улиц и не подозревал, что где-то в иных местах он бывал белым. Многочисленные ноги москвичей и их скота давно перемешали его в однородную массу с черной сажей, коровьими лепешками, лошадиными катышами и прочими прелестями живущей в «экологически чистом мире» цивилизации. В результате снег приобрел не только цвет гнилой древесины, но и столь ядовитый запах, что монах, зажав нос, выдохнул свою сокровенную мечту:

— Скорей бы хоть дизельные машины изобрели!

Холопы, хотя и кашляли, но воспринимали неудобство как неизбежную черту любого города, а потому не роптали, и продолжали скачку по широким улицам, предоставляя прохожим самим уворачиваться от тяжелых лошадей.

Наконец отряд выехал к знакомым воротам — всадники спешились, и один из холопов громко постучал рукоятью кнута в толстые створки:

— Эй, открывайте!

— Кто такие? — почти сразу откликнулся изнутри хриплый голос.

— Боярин Константин Алексеевич Росин с боярским сыном Толбузиным братчину составить хочет! — нахально ответил холоп и отъехал в сторону.

Во дворе надолго наступила тишина, потом загрохотал тяжелый засов, створки распахнулись, и гости увидели запахнувшегося в кунью шубу хозяина дома. Чуть поодаль от него стояла дворня, причем кое у кого, в руках имелись оглобли и вилы. Окинув взглядом отроков в ярких зипунах, Андрей Толбузин не без труда выглядел среди них скромного черноризника, расхохотался и шагнул навстречу, раскрыв объятия:

— Здрав будь, Константин Алексеевич! Да ты, никак, по гроб жизни собрался в рясе ходить?

— Сами научили, — усмехнулся в ответ Росин и обнял пахнущего солеными огурцами опричника. — Опять же растолстел я в последние годы, а под ней не видно.

— Ну, входи, входи, — не разжимая объятий, хозяин оглянулся на дворню: — Коней принять, людей в людскую проводить, накормить от пуза. Баню истопить. Каждому по чарке водки! Разрешаю…

Толбузин проводил гостя в трапезную, к уже накрытому столу. Ради постной среды и угощение здесь имелось более чем скромное: капуста, огурцы, рассыпчатая рисовая каша, которую пока еще называли просто сарацинской, плавающие в маринаде с чесноком грибы. Единственным украшением, способном порадовать голодного человека, являлся остроносый осетр, изогнувшийся на овальном оловянном блюде.

— Софья, — крикнул опричник, стукнув кулаком по столу. — Водки гостю принеси, замерз с дороги!

Он приподнял маленькую тафью, похожую на вышитую и украшенную рубинами и изумрудами тюбетейку, пригладил гладко бритую голову, на которой только-только начала проступать жесткая щетина и тихо добавил:

— Да и я согреюсь… Ты угощайся, Константин Алексеевич. Сам только к столу сел, ничего откушать не успел. Да и о себе расскажи: как живешь, чем? Как мануфактуры твои, под Тулой поставленные, как Анастасия, государем даренная?