Так говорила женщина - Каффка Маргит - Страница 1

Как про любого венгерского автора рубежа веков — пожалуй, самого продуктивного и впечатляющего периода венгерской литературы, — про Маргит Каффку (Kaflka Margit) писать довольно сложно, для понимания масштаба ее фигуры в контексте национальной культуры необходим весь сложносочиненный и хитросплетенный (как вышивки Анны Леснаи, одной из ближайших подруг писательницы, выдающейся венгерской художницы) пестрый фон эпохи. Насколько этот фон неочевиден для внешнего читателя, подчеркивает количество комментариев под приведенным ниже автобиографическим эссе.

Стихи и проза Каффки — уникальное явление для Венгрии начала XX века. «Наша культура, безусловно, мужская, и Маргит Каффка сознательно бунтовала против этого, бросала вызов», — отмечает крупнейший поэт межвоенной Венгрии Миклош Радноти в посвященной ее творчеству диссертации. «Если бы это имя было псевдонимом, читатель бы терялся в догадках: что же это за не ведающий покоя, исключительно мощный автор? Исполненный женского обаяния мужчина, что с игривой серьезностью ткёт драгоценную ткань, изукрашенную причудливыми узорами, или женщина, наделенная мужской силой и одновременно вечным женским пороком — неспособностью построить нечто незыблемое?» — рассуждает о Каффке, наверное, самый известный и значительный ее современник, Эндре Ади, а затем, в той же статье, пишет о ней как о равной: «Она решает, она повелевает, потому что она — художник». И удивляется — «ой, женщина, которая еще и человек, и все же ей приходится или еще придется побороть в себе женщину».

«Возрадуемся же Маргит Каффке, ведь она — торжество наступившего венгерского феминизма, женщина-писатель, которому [которой?] не нужны лживые комплименты. Сильный человек, художник с хорошей и верной судьбой, и никакая критика не может ее остановить на уготованном ей пути, уникальном во всех проявлениях».

Жизнь и тексты Маргит Каффки вызывают стойкое ощущение столкновения с явлениями природы — неотвратимыми и безжалостными. Такой сама Каффка видела свою биографию в 1912 году:

Я родилась в Надькаройе[1] тридцать два тяжелых и неоспоримых года тому назад. Отец, адвокат, впоследствии — главный прокурор комитата, по словам тех, кто его знал, человек неглупый, кроткого нрава, умевший общаться с людьми, был едва ли старше меня сегодняшней, когда внезапная болезнь за несколько месяцев свела его в могилу. Мать снова вышла замуж и снова овдовела — она и теперь живет в моем родном городе, уже совсем тихой жизнью. Первым из Моравского поля[2] пришел в эти края некий чех по имени Зденко Гавга, мой предок по отцовской линии, и — сколько бы ни возмущались те, кого, кроме меня, это еще интересует, — был он не разбойником, а смиренным и полезным слугой при королевском дворе. Есть немало записей и свидетельств о том, что его потомки получили здесь дворянство: прадеда моего уже величали дворянином, когда он переехал в Бихар[3]. Однако мечтательная, северная и крепостная кровь неведомых предков позволила обосновавшемуся в городе семейству достойно сохранить свойственные ремесленникам и школьным учителям мелочно-строгие нравы вплоть до новейших времен; дед мой, судья, был первым среди них обладателем университетского диплома. Предки по материнской линии, согласно хроникам семейства Урай[4], генеалогическому справочнику Ивана Надя[5] и прочим непогрешимым историческим источникам, принадлежали к древнейшему благородному роду, представители которого пришли на эти земли еще с Арпадом[6]; и это должно быть правдой — ведь писалась фамилия не через U, а через W — Wrai, а жители низенького домика столетиями до такой степени верили в свое происхождение (свирепые, пылкие, упрямые мелкотравчатые аристократы), что готовы были поколотить любого, кто осмеливался это отрицать. Мать я застала совершеннейшей бунтаркой, заносчивой и восстающей против всего сущего, ведь этим всем была жизнь, закон, стоящий выше рас и классов, который сводил ее с ума медленно и окончательно. Историям, что разворачивались на моих глазах, и тяжелым, кровавым интригам я обязана не только темой романа Цвета и годы, из-за которого родной комитат — как мне сообщили — готов изуродовать меня без капли жалости, если я посмею ступить на оскорбленную мною землю, но и, главным образом, неизбывной и страждущей двойственностью моего существа; вечной борьбой этих двух разных наследий, которую я отслеживаю шаг за шагом всей своей аналитической и сознательной натурой. В каком-то смысле я могла бы сказать, что эта борьба есть история моего характера, моих изменений, всего, что со мной происходило.

Когда мне исполнилось шесть — до этого момента мы жили относительно зажиточно — я вдруг осталась сиротой без средств, детство я вспоминаю без особой радости; в молодости все было тяготы и борьба. Писать я начала в двадцатилетием возрасте, сочиняла стишки в народном стиле на манер Михая Саболчки и баллады в духе Йожефа Кишша[7] и печаталась в журнале Венгерский гений у Арпада Баша[8], потом редактором стал Оскар Геллерт[9]; полученное от него ободряющее редакторское письмо (он меня и на день не был старше) настигло меня уже в провинции — там же я взяла в руки красивую, благоухающую типографской краской свою первую книгу; не успев своими глазами увидеть ни наборщика, ни корректора, ни издателя, ни критиков. Только сейчас, спустя одиннадцать книг, я способна осознать, какое это гигантское дело, и запоздало поблагодарить Геллерта, с которым мы по прошествии десяти лет впервые встретились буквально на днях и с радостью, смешанной с грустью, обнаружили, что тогда, во время заочного знакомства, волосы у нас у обоих были подлиннее.

Та первая книга и оказанный ей теплый прием все равно случились поздно. К тому момент я уже была слишком затейливо опутана и связана бесчисленными сетями, вырваться из которых не хватило бы и целой жизни. Случись все это раньше... да, все, наверное, зависит от сущих мелочей! Моя жизнь — постоянный и непрерывный побег из провинции, из семьи, от предрассудков, от связей, от монотонной работы, от денежных затруднений, от конфликтов с самой собой; и мои тексты, возможно, лишь фотографические снимки, сделанные невозвращенцем. Впрочем, я могу привязать к ним балласт жизни, сбросить его за борт, и все станет куда проще! Это не значит, что у меня не будет забот, неурядиц и внутренних раздоров, но жизнь, которой я живу сейчас, лучше, прогрессивнее, чем все прожитые годы, эта жизнь намного более «моя». Да будут благословенны все заблуждения, прихоти и печали, что помогли мне стать свободнее, приблизиться к самой себе.

Вот что важно. Возможно, даже важнее того, что принято называть талантом и в чем я не перестаю периодически искренне и не без грусти сомневаться. Но объяснить это здесь как следует не хватит места.

Хорошо бы прожить еще несколько лет в относительном здравии, увидеть, как растет сын, сесть в поезд, чтобы он умчал в заветные дали, до отвала начитаться в книжных магазинах, где есть все книги, о которых только можно мечтать, найти силы написать пару вещей, которые я чувствую себя обязанной написать, но ровно столько, сколько необходимо. Успею ли я все это?