В Россию с любовью (СИ) - Кусков Сергей Анатольевич - Страница 2

«Держи! Молю, держи его!» — другой голос, на грани слышимости.

А потом как будто толчок, и шёпот в голове:

«Ну и дурак же ты!..»

И шёпот в ответ:

«Да, дурак. Но не хочу. Надоело».

«Они же тебя любят».

«Всё равно не хочу».

«Им будет плохо без тебя».

«Если такой умный — иди вместо меня сам. Посмотрим, как справишься».

«О-о-ой дура-а-ак…»

Дурак? Возможно. Но решение принято. А каждый из нас сам отвечает за свои решения, как бы ни казалось по незнанию со стороны.

И, наконец, спасительная темнота.

Пик. Пик. Пик. Хорошие звуки, жизнеутверждающие. Первое, что слышишь, когда приходишь в себя. Туман вокруг, в голове, муть… И лицо. Женское, девичье, заплаканное.

— Доктор, он очнулся! Я знала, знала, что он очнётся!.. Сестра, доктор, скорее!..

Туман. Тишина.

Второе пробуждение вышло не таким быстрым и не таким болезненным, но мутило как бы не сильнее. Снова это «пик-пик». Я на больничной койке, рядом как в американских фильмах отпикивает медицинское оборудование с графиком сердцебиения. Пошевелить рукой не получилось — я её не чувствовал. Рядом сидя на стуле спала девица в странном платье — длинном, закрывающем тело, с подолом до самых туфель, но стильном и экстравагантном — просилось слово «вечернее». Кто она — не знаю, но если сидит — то не просто так. На вид лет двадцать, может с небольшим, симатяжка. Только тощая очень. И очень устала, вымоталась. Пробовал водить глазами, узрел катетер, прикреплённый к руке, входящий в вену с внешней стороны ладони, тщательно перемотанный и скрепленный фиксатором.Снова попробовал пошевелить рукой — шевелится, но саму руку не чувствую. Что ж, тогда лучше и не надо — чтоб ненароком игру в вене не потревожить. Вторая рука? А тут в порядке, без катетера. Тоже шевелится, и тоже не чувствую. Ну, не очень-то и хотелось! А ещё во рту будто кошки насрали, и дико тошнит. Закрыл глаза и отрубился.

Тетье пробуждение. Рядом девица, но уже другая — постарше. Лет двадцать пять, но, наверное, ближе к тридцатнику.Тоже в платье, тоже в экстравагантном, в каком, наверное, щеголяли во времена Екатерины Великой, но без кринолина. Эта не спала. Позвала докторов, участливо стросила:

— Пить хочешь?

Я раскрыл рот ответить, но оттуда вырвался лишь хрип. Пришлось просто кивнуть. Горло першило не по-детски — туда вставляли трубку. Операция? Какая, на что? Кто эти люди и где я?

Но всё это было не важно. Я был жив, это главное. И что мне плохо — пройдёт, это всегда проходит. Откуда знал? А чёрт его разберёт — никаких мыслей и ассоциаций в голове. Но я совершенно точно знал, ТЕПЕРЬ всё будет в порядке.

В следующий раз по сравнению с предыдущим было совсем легко. Рядом оказалась ещё одна девочка, причём именно что девочка — не более шестнадцати. А может и младше. И от неё шло какое-то тепло, сияние, которое тебя словно обволакивало и убаюкивало. И она расплакалась, когда я открыл глаза и начал хрипеть. Кинулась ко мне, схватила свободную от катетера руку… Прижалась щекой, вытирая о тыльную сторону ладони слёзы. Хотелось утешить её, сказать, чтобы не плакала, но слова не шли, только хрипы.

Потом стало легче. Пробуждения становились более продолжительными, голова гудела всё меньше и меньше, а тошнота почти сошла на нет, осталась далёким, пусть и постоянным фоном. Неизменным являлось наличие рядом девочек, и чаще всего это была молодая особа с непередаваемой тёплой аурой, от присутствия которой становилось легче, просто когда она рядом. Сразу ощущалось спокойствие и любовь. Я нужен, меня любят. Эта же девочка в следующую ночь спала со мной рядом, на поставленной в палате вплотную к моей койке. И даже держала меня за руку. Когда она бодрствовала, она всё время что-то рассказывала. Щебетала, щебетала… И как ни вслушивался, я ничего не смог разобрать. Что-то про маму, про Олю, Женю и Ксюшу, которые чего-то там.

Оную Ксюшу я на следующий день увидел — это была девочка лет шести. Блондинка с зелёными глазами, смотрящая на меня глубоким доверчивым взглядом. Её привели и показывали меня, не давая запрыгнуть на койку — у неё вроде было такое намерение. Что-то говорили мне, я что-то кивал головой в ответ, или мотал, смотря по контексту… В общем, рабочий диалог с роднёй.

Когда окончательно полегчало, першение в горле стало умеренным, и я даже смог членораздельно говорить, первым делом спросил у дежурившей в тот момент девчонке среднего возраста, которой около двадцати:

— Кто ты?

Она мне как раз рассказывала, что-то про маму, Машу и какой-то званый вечер, и сразу осеклась.

— Что-что ты сказал?

— Я говорю, кто ты, прекрасная дева, сияющая во тьме, как Сириус одинокому спутнику в пустыне?

Несмотря на вычурность фразы, произносил её я хриплым голосом, потому звучало оно куда хуче, чем читается.

Обалдение на лице, затем злость:

— Мелкий, знаешь, ты, конечно, сейчас тот ещё овощь, тебя бить нельзя, но не надо так шутить! — Испуг в голосе, испуг в глазах. Девочка подорвалась, поправляя подол и отступила на шаг от стула в сторону двери. — Ну-ка повтори?

— Я говорю, кто ты, прекрасная незнакомка? — Повторил, мне ж не сложно.

— Уродец, я убью тебя за такие шутки! — Она подняла вверх руку, и в руке её засияло… Что-то. Нечто. От которого веяло холодом и опасностью. Яркий опасный белый свет, как маленькая звёздочка. — А ну быстро сказал, что ты шутишь, мелочь! Что я твоя старшая сестра Женя! И я даже не буду тебя бить! Ну, хотя бы не больно! Бегом!

Я на это лишь скривился.

— Доктор! Доктор! Скорее!.. — кинулась она прочь.

Дальше начался ад. Люди в белых халатах почти не оставляли меня одного, что-то спрашивая и расспрашивая, снова и снова, по одному и тому же кругу. Главным был вопрос, кто я, и что помню? Что помню последнее, и что вообще? И от их вопроссов волосы на голове вставали дыбом — ибо я ну вот вообще ничего про себя не помнил!

Сестра? Эта девица — моя сестра? Да ещё и старшая? Мой внутренний «я» утверждал, что возможно что угодно, но только не это. Ибо если это так, а я тогда кто? И сколько мне?

В следующий раз, проснувшись, увидел женщину. Внешность на тридцать с хвостиком, моложавый вид — просто отличный, такой может быть и побольше, но подобные барышни хорошо сохраняются, плюс косметика. Она была здесь один раз, когда выходил из беспамятства, но ничем не запомнилась.

— Сынок, как ты? — произнесла она тёплым, но жёстким голосом, увидев, что я проснулся.

«Сынок»? Это, получается, мама? Хорошая такая мама! С такими «мамами» только сразу в койку!

— Замечательно. Только вот ни хрена не помню, — честно сказал я.

— Царевичу не пристало говорить бранными словами! — произнесла она, как отрезала, и у меня язык сам в задницу залез — чтобы ни дай бог больше при ней «хренов» не ляпнуть. Вот это властность в голосе! Любой прораб позавидует. Такая просто рявкнет, даже не повышая голос, и все строители забегают, как угорелые. А строители — те ещё кадры.

— Царевичу? — переспросил я.

— Ты ничего не помнишь?

Отрицательно покачал головой.

— Совсем ничего?

— Свет… Помню свет. Зелёный. А он ехал на красный. Рядом какой-то человек… Друг… И… Всё.

— В тебя ударили сферой с давлением. Нагрудник удар выдержал, хоть это обошлось в половину бюджета государства, но взрывной волной тебя отбросило и приложило о стену. Никаких зелёных и красных светофоров не было.

— Я не знаю… Я не помню… — Я растерялся. — Я правда не помню… Мама?

Кивок.

— Правда?

Снова кивок. Глаза у мамы превратились в две щёлочки, в них запылала злость… А потом потекли слёзы.

— Прости меня, Саша. Не уберегла… — Она пересела ко мне на край койки и запустила пятерню в волосы. — Не смогла. Не рассчитала. Дура старая!..

— Не надо так. Я же жив, — попробовал возразить я. — И никакая ты не старая. А память вернётся. Амнезия она же того… Лечится.