Самое Тихое Время Города - Кинн Екатерина - Страница 20

Анастасия еще ничего не успела сказать, как он уже вылетел из дому, едва накинув куртку. В ближайшем магазинчике отоварился колбасой и сыром, взял печенья и молока для Кати, а потом надо было еще купить вина и фруктов…

– Ты торопись, болезный, – хмыкнул кто-то рядом. – Уйдет ведь. Упустишь! Армагеддоннн!

Игорь резко оглянулся. У магазина стоял подозрительно знакомый помятый мужик с хозяйственной сумкой, в которой позвякивали явно не пустые бутылки. А рядом с мужиком ухмылялся здоровенный ньюфище, черный, как душа злодея. И, непонятно почему, Игорь бегом бросился домой. Впрочем, женщины еще не ушли, хотя Катя уже проснулась и деловито сажала куклу верхом на Вильку. Кот возмущенно подмявкивал, но не сопротивлялся.

– Нам пора, – решительно заявила вместо приветствия Эвтаназия.

– А я тут принес…

– Нам пора. Катя, пошли одеваться.

Девочка с сожалением положила на диван куклу.

– Возьми себе, – вдруг сказал Игорь.

– Нет, нельзя! – снова возмутилась было мама, но Игорь покачал головой:

– Можно. Моя кукла Имею право подарить. Бери, это на Новый год.

Катя запрыгала и заверещала. А голосок-то у нее нехилый.

– Не ори! – прикрикнула мамаша.

Одевались они долго, с пыхтением и нытьем, но все равно не больше получаса. Игорь помог Анастасии надеть видавшую виды дубленку.

– Ну всего вам хорошего, – сказала Дама Эвтаназия, вытаскивая Катю за собой на лестницу. – Спасибо за чай.

– Жаль, что вы еще не остались. Я хотел вас угостить красиво…

– Ничего, угостите друзей, – улыбнулась она.

– Спасибо! – звонко проговорила Катя и захихикала, когда Вилька запрыгнул ей на плечо и стал тереться об щеку.

– Пора, идем, – сказала Анастасия, потянув дочку за руку.

– Подождите, – сказал Игорь и, быстро схватив с телефонного столика первую попавшуюся под руку бумажку, написал свой телефон. – Вот, возьмите. Вы мне очень помогли. Если нужна помощь, позвоните.

Анастасия помедлила, явно колеблясь, но затем бумажку взяла и засунула в карман. Кивнула. Затем они повернулись, спустились по лестнице и исчезли в зимних праздничных сумерках.

Игорь закрыл дверь и медленно пошел на кухню. По дороге мельком глянул в зеркало и тут же оглянулся – показалось, что за плечом размытым пятном мелькнуло чье-то лицо. Он смотрел, как две женщины шли по двору, оставляя на свежем снегу три цепочки следов – больших, маминых, поменьше и почаще – Катиных, совсем меленьких и частых – куклы, которую Катя держала за руку. Игорь зажмурился и тряхнул головой. Нет, следов все же было две цепочки. Они прошли под фонарем, в конусе летящего снега, и исчезли в темной арке.

И вдруг Игорь ощутил на душе странную легкость – как в тот самый момент, когда сказал Лариске – я выбираю Вильку. Он не сразу понял, что произошло. А потом ощутил, что внимательная, настороженная неприязнь, так угнетавшая его в этом доме, исчезла. А вместо нее – какое-то мягкое, теплое, доброе ощущение, словно кошку гладишь. Дом принял его. Игорь сел, облокотившись на стол, сцепив руки, и тихо, счастливо рассмеялся.

Рождество 2005

Год завершается, солнце катится в нижнюю точку, к кратким дням и долгим ночам. На улицах слякоть, желтые огни фонарей отражаются в черных лужах, поблескивает предательская наледь, мелкий снег сыплет с низкого неба и исчезает, коснувшись асфальта. Смутное время, когда в толпе то и дело мелькают фигуры с пустыми глазами, прячущие под элегантными одеждами ВОВСЕ НЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ПЛОТЬ И СУТЬ, и в зеркальных витринах модных магазинов на Тверской и Кузнецком отражаются – если посмотреть под определенным углом – дамы в пышных платьях и старинных шляпках, в сопровождении франтов во фраках и щеголей в мундирах с эполетами и аксельбантами, а среди дорогих машин на стоянке нет-нет да и заметишь карету с гербом.

Время, когда начинаются чудеса, возможные только на рубеже между годами. Да, крестный Дроссельмайер именно сейчас мастерит чудесные игрушки для детей Штальбаумов, уже готовы колесики и рычажки, ленты и кружева, пряничные человечки и сахарный снег, и Щелкунчик улыбается во весь рот с полки…

В квартире темно. В небольшой прихожей на вешалке томится одинокая зимняя куртка. В квартире три комнаты, три белые двери выходят в прихожую. Одна, та, что возле кухни, дальняя, закрыта. В ту комнату хозяин редко заходит, там поблескивают хрусталь и фарфор за стеклянными дверками резного дубового серванта, там в шифоньере висят вещи, которые уже никто никогда не наденет, пахнет нафталином и лавандой. Две другие двери приоткрыты. В маленькой комнате, похожей на пенал, спит на низкой тахте хозяин квартиры. На стене висит пучок еловых веток, обвитых красно-серебряной ленточкой, на ветках висят маленькие елочные игрушки – несколько шариков с вишню размером. На накрытом пожелтевшей кружевной салфеткой столике-подставке в углу стоит кубок.

За окном идет снег. Он уже укрыл серый асфальт, сровнял выбоины, убелил крыши. Снежинки в конусе зеленоватого света кружатся, как блестки внутри стеклянного шара. Неба не видно, как будто там, в темной вышине, есть только снег, и чем выше, тем он гуще.

Андрей любил Новый год. В детстве, когда он жил с родителями в далеком южном городе у подножия гор, на Новый год всегда падал снег. И пацаны катались в соседнем дворе с горки на санках и картонках. А потом он шел домой. Горели оранжевые, как новогодние мандарины, фонари, от черных тополей и от Андрея на снег ложились голубые тени – потом он узнал, что такое дополнительные цвета и как цветной свет дает на белом цветную же тень. Снег обычно шел вечером и ночью, а днем подтаивал под ярким горным солнцем. Зимы детства – это пушистый покров, синие тени, оранжевый свет фонарей вечером и сверкающий радужными искрами крупнозернистый наст, яркое, почти яростное солнце в прозрачном голубом небе и парящие на юге четкие бело-синие горы днем.

Здесь фонари на его улице горели зеленоватым светом.

Московские зимы показали ему значение слова «зимовать». Переживать день за днем обжигающие холода, слякотные оттепели, ледяной ветер, бесснежные морозы, бессолнечные дни. Московская зима – серый снег, тусклые унылые деревья, торопливо бегущие от метро к подъезду или входу в магазин прохожие. Серый цвет. Но иногда бывает и так, что, заснув под мерный шорох снега за окном, просыпаешься в совершенной белизне.

…И он проснулся от белизны. Был предрассветный час, когда редеет темнота. Мягкий свет уличных фонарей растворился в перламутровом сиянии свежего снега. Андрей повернулся набок, и его взгляд остановился на предмете, который он специально поставил на вытащенную из кладовки подставку, чтобы смотреть на него, засыпая и пробуждаясь. Над желтоватым льняным кружевом покрова мягко сиял кубок из оникса и серебра, которое на самом-то деле не было серебром, но Андрею хотелось думать, что это настоящее, старое, памятливое серебро. В заполнившей мир белизне кубок до краев был наполнен жемчужным светом и тихо мерцал.

Вот так, наверное, и должен выглядеть Грааль, пронеслась мысль на грани грез и яви. Он должен проступать из белизны и сиять изнутри. Не странно ли, подумал Андрей, видеть мысленно темный фон и сияющий центр композиции и не иметь ни малейшего представления о том, из чего будет эта композиция состоять? Но картина о Святом Граале, мысль о которой жила в его сердце с первого взгляда на ониксовый кубок, наконец стала проступать в воображении как изображение на фотобумаге в проявителе.

Андрей знал, что проявку торопить нельзя. Стоит поторопиться – и выйдет нечто невыразительное, могила для замысла. Даже подготовительные этюды рано делать. Вот когда станет ясно, что за помещение озарено сиянием Грааля и кто смотрит на свет, при котором самый светлый чертог кажется окутанным сумраком, вот тогда можно будет браться за бумагу и уголь, карандаш и кисть.

Желание написать картину о Граале сделалось таким сильным, что впору было застонать, как от боли в сердце. Как там у Гребенщикова? «Я ранен светлой стрелой…»