Внук сотника - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 28

• Предыдущая
• 28/74
• Следующая

Затея, похоже, удалась – стадо двинулось в нужном направлении, да так шустро, что Мишка сразу же отстал и бежал, ориентируясь на голос пса. Как сработала ловушка, он, естественно, не увидел, все произошло еще до того, как он добрался до места. А вот сквернейшее качество своей работы сумел понять с первого взгляда. Во-первых, вкопанный в дно ямы заостренный кол не воткнулся лосю в брюхо, как должно было быть по Мишкиным расчетам, а лишь разодрал ему бок. Во-вторых, край ямы обвалился, и истекающий кровью зверь прямо на глазах у Мишки, хотя и с трудом, выбрался на поверхность, чуть было не зацепив рогами кидающегося на него Чифа.

Бросать подранка было нельзя, второй случай мог и не представиться, поэтому Мишка, плохо представляя себе, что он будет делать со здоровенным лосем своим совершенно несолидным копьецом, все-таки бросился в погоню. Надежда была только на одно: кровью след уходящего зверя был залит достаточно обильно, значит, добыча скоро начнет терять силы.

Лай Чифа начал смещаться влево, и Мишка догадался, что раненый зверь пытается сделать круг и вернуться на собственный след. Усталость уже основательно давала себя знать, и Мишка решил срезать угол, сокращая путь. Сначала бежать почти ничего не мешало, но потом Мишка попал в густые заросли молодых елочек, через которые пришлось продираться, раздвигая переплетение еловых лап копьем.

Лай Чифа почему-то стал доноситься не справа, а спереди. Не успел Мишка подумать о том, что бы это могло значить, как сквозь еловые заросли прямо на него вывалился лось. Мишка машинально выкинул вперед копье, лезвие вошло в грудь зверя, но лось пер, как танк. Мишка почувствовал, что падает, и тут сохатый выкинул перед собой передние копыта – страшное оружие, которым лось способен уложить наповал даже медведя. Это было последнее, что увидел Мишка, падая на землю, удар в грудь, боль, темнота…

– Ты, милая, почувствуй, как в нем жизнь бьется… Да, слабо, медленно, но бьется, значит, помочь ему еще можно.

Тихий женский голос звучал где-то рядом, но понять, что, собственно, происходит, Мишка даже не пытался. Он ничего не видел, ничего не ощущал, только слышал этот тихий, ласковый, исходящий словно бы сразу со всех сторон голос.

– Твоя жизнь бьется сильнее и быстрее, ты это биение потихонечку замедляй, замедляй, так, чтобы с биением его жизни сравнялось. Понимаешь? Но только замедляй, а не ослабляй, тебе сейчас вся твоя сила понадобится. Сравнялась? А теперь самое главное: слейся с ним воедино, чтобы не две жизни одинаково бились, а одна. Нет, не сжимайся, не тужься, растекись как вода, пропитай его всего собой. Вот так, милая, вот так… А теперь тихонечко, осторожненько своей силой подталкивай его жизнь, чтоб сильнее билась. Нет, нет, совсем тихонько, чтоб самой еле заметно было. Слабый он совсем, сразу сильно нельзя, не выдержит…

Голос начал куда-то уплывать, отдаляться….

Сколько прошло времени, прежде чем он снова услышал голоса, Мишка не знал, но теперь ощущения были совсем другими. Он чувствовал, что лежит в тепле, на чем-то мягком, чувствовал, что грудь туго перетянута повязкой и каждый вздох дается с трудом и отдается болью.

– Баба Нинея, он задышал по-другому, и еще что-то… Что-то я чувствую…

– Так и пора бы уже, сколько ж ему в беспамятстве быть?

– Так он ни глаз не открывает, не двинул ничем…

– Не все сразу, девонька, не все сразу. Но главное ты сделала – он себя ощутил, вернулся в тело, не зря мы с тобой, Людмила, старались.

«Баба Нинея, Людмила… кто это?»

Даже такое короткое удивление оказалось для Мишки непосильным трудом, и он снова погрузился в темноту и тишину.

Следующее пробуждение было уже настоящим, Мишку разбудило сразу множество ощущений, и почти все они были неприятными: свет, проникающий через сомкнутые веки, боль в переломанных ребрах, затекшее от долгой неподвижности тело, жажда. И опять те же голоса.

– Ешь, милая, ешь, слишком много ты сил потратила. Ты уж прости меня, старую, что не помогала, сама видишь – на мне еще шестеро малышей, мне себя для них сохранять нужно.

– Что ты, баба Нинея! За что тебя прощать? Мне тебя благодарить надо за науку, разве я еще где-нибудь такому научилась бы? Мама вот такого не умеет совсем…

– Не может она, хотя способ этот знает, а если сама не может, то и научить неспособна, а просто так рассказывать – бесполезно. Не дано ей. А ты можешь. Но особенно новому умению не радуйся, за все платить приходится. Это ты сейчас молодая, свежая, а придет время – поймешь, что таким лечением ты свою жизнь укорачиваешь. Рано или поздно придется тебе решать: раненого поднять или самой жить остаться. Вот и мне так пришлось… Не думала, что доживу до такого. Вся деревня… Могла я одного или двоих поднять. Как выбрать: этому – жить, а этому – не жить? Страшно это.

– А внуки твои? Их же шестеро.

– Моих собственных – только двое. Остальные… Детей поднимать легче, чем взрослых. Если б Мишаня твой взрослым был, ты бы сейчас пластом лежала, а я бы тебя с ложечки кормила. Выбрала я этих четверых, потому что сама живой остаться могла. А остальные все… Надеюсь, простят…

– А Велимир?

– Его одного болезнь почему-то не взяла. Он всю деревню на погребальный костер и уложил. Приходил ко мне, просил хотя бы дочке младшей помочь, а я не могла уже… Он в одиночку курган над пеплом насыпал, тризну справил… Пожил какое-то время, мне по хозяйству помогал, но с горем своим все же не справился. Пошел в свой дом и удавился. Как думаешь, если Лаврушу попрошу его с веревки снять и на костер положить, согласится?

– Конечно, согласится! Как в таком деле отказать можно?

– Не побрезгует? Он же христианин, для вас самоубийство – грех страшный.

– Не грех, наверно, он же безумен был от горя. А дядька Лавр тебе не откажет, ты же его племянника спасла.

– Я его только из леса привезла да тебе, как лечить, подсказала, а спасла его ты. Если по правде говорить, у него теперь две матери – ты ему часть своей жизни отдала, как любая мать своему ребенку.

– Ой, баба Нинея, ну что ты говоришь такое? Лечила я его, просто лечила, и больше ничего.

– Молодая ты, Людмила, сильная, вот даже и не почувствовала, как жизнью делишься, много ее у тебя еще. Но ты помни, все время помни: если часто так творить будешь, сама не заметишь, как жизнь потратишь. Помрешь совсем молодой.

– Я осторожно буду…

– Не бывает в этом деле осторожно, если уж взялась за больного или раненого, то уже не остановиться. Послушай меня, девонька, внимательно. Вы, молодые, о смерти не думаете, это у всех одинаково, не только ты такая. Но подумай о другом. Я твоей силы не знаю, ты еще не выросла, а сила будет с тобой расти. Но если станешь ее тратить щедро, то и не вырастешь. Будешь тратить не очень щедро, но все равно с излишком – вырастешь, но детей рожать не сможешь. Так что сама выбирай: либо больным свою силу отдать, либо детям.

– А потом? Ну когда у меня уже дети будут?

– От него?

– Баба Нинея! При чем тут он? Я просто так спрашиваю, от кого-нибудь… Ну будут же у меня дети когда-то!

– От кого-нибудь – не знаю, а от него дети хорошие получатся. Вы будто созданы друг для друга, ты потому так легко с ним и сливалась, когда лечила.

– Баба Нинея! Ну чего ты меня сватаешь? Может, я еще лучше найду. Ты лучше дальше рассказывай: что будет, когда у меня свои дети появятся? Сила уйдет? Или, наоборот, прибавится?

– Не знаю, девонька… Я ведь так же, как твоя мать, не все перенять смогла. Вернее, та ведунья, которая меня учила, не всему могла научить. Вот ее учительница сильна была, очень сильна. И не только своей силой. Когда тяжелый больной попадался, она детей своих вокруг себя собирала и общей силой лечила. Говорят, даже могла и чужих людей, когда надо было, к этому привлечь. И тогда такой сильной становилась… Словами это не объяснить. И жила очень долго, я ее еще застала, даже расспросить пыталась… Не вышло ничего. Ты не думай, она не таилась, просто не дано мне это…

• Предыдущая
• 28/74
• Следующая