Выше стен (СИ) - Ру Тори - Страница 4

***

Дерьмовый день просто не мог окончиться не дерьмово — на работу я безбожно опоздал.

На ходу стягиваю толстовку, вешаю ее на крючок в шкафу, завязываю фартук и хватаю блокнот и ручку.

Пять часов я наматываю километры из холода открытой площадки до адского раскаленного нутра кухни, петляю между столиками, принимаю заказы и уношу пустые, изгвазданные жиром тарелки. Я ненавижу людей, всех до одного — чавкающих посетителей и их орущих детей, потного борзого шеф-повара и коллег-идиотов, ненавижу звон посуды и стук вилок, и веселую музыку, гремящую из-под потолка. Голова вот-вот взорвется, и все, чего я желаю, — сдохнуть.

Сегодня все идет наперекосяк.

Принимаю заказ у худой силиконовой телки, забираю меню, но краем папки задеваю стакан, стоящий на столе. Вода проливается на ее колени, телка разражается визгом и проклятиями, в истерике переходит на ультразвук.

Когда-то передо мной, богатым и перспективным мальчиком, все расшаркивались, и жизнь улыбалась, обещая быть вечно счастливой и беззаботной. Но она изменилась — превратилась в такую же стерву, из-за пустяка унижающую и орущую оскорбления в лицо. А мне теперь приходится терпеть.

Я смотрю на телку — молча, долго. А потом посылаю на три буквы.

***

Управляющий кое-как улаживает конфликт, приносит извинения и в назидание отправляет меня за заказом. За счет заведения. За мой счет: это вычтут из моей зарплаты.

Черт бы побрал матушку, которая, истратив все отцовские отступные, упорно продолжает ходить в салоны и дорогие магазины и не желает признавать, что прежнюю жизнь я, даже горбатясь на десяти работах, никогда ей не обеспечу. Черт бы побрал отца…

В коридорчике между кухней и посудомоечной я прислоняюсь к прохладному кафелю, набираю в рот побольше слюны и от души харкаю в латте, уже представляя, как буду широко улыбаться, услужливо расставив перед нервной телкой столовые приборы и еду…

Но вечер окончательно перестает быть томным: управляющий видит это и орет трехэтажным матом.

Черный фартук повисает на стуле, а я уволен — набрасываю на башку капюшон толстовки, забираю рюкзак и на гудящих ногах выхожу в холодную тихую ночь.

4 (Регина)

Мучили нас еще долго — собрав в аудитории, нудно и подробно рассказывали о том, как в колледже проходит учебный процесс.

Но все напутствия улетели из головы, так меня и не застав. Глядя сквозь заляпанное стекло на пустой стадион и колья забора, я пыталась продумать план действий.

Итак, у меня появилась цель: во что бы то ни стало прилипнуть к тому сероглазому парню. Да, я не знаю, как к нему подступиться, и до дрожи в коленках трушу, но этот страх — ничто по сравнению со страхом пустоты, одиночества, грозы и смертельной скуки.

Я так боялась заплутать и сгинуть в дебрях нормальной жизни, но рядом с ним наверняка не потеряюсь из виду — он внушает доверие и будит в душе странный трепет.

— А кто твой отец? — пискнула сидящая рядом Мила и шумно выдохнула — видимо, вопрос этот мучил ее с самого утра.

Я тут же включилась в игру:

— Бандит.

Мне и врать-то не пришлось: мой папа действительно преступник, только вот никого из обидчиков дочери закапывать он не станет, так как уже больше десяти лет мотает срок на зоне по ряду тяжких статей.

И соседка по парте, стрельнув в мою сторону покрасневшими испуганными глазами, сбивчиво зашептала:

— Регин, послушай, я ни при чем. Твои вещи Катя взяла. Ты мне веришь? Мы с ней раньше в один класс ходили. Она стерва, но ее друзья — самые опасные типы на районе. Ты ее разозлила. Из-за вашего спора она теперь ни за что не успокоится! Слушай, у меня сестра, Вера, с тем парнем в одной группе учится. Хочешь, после занятий перетрем с ней в курилке?

***

— Пока! — Привстав на цыпочки, я воодушевленно машу Миле и ее сестре Вере, усиленно делая вид, что держу все под контролем.

А под ногами разверзается земля.

Хочется с разбегу стукнуться башкой о стенку: дернул же меня черт еще сильнее усложнить свою и без того неспокойную жизнь!

Потому что объект спора — сероглазый «Святоша» — скорее всего, окажется огромной занозой в заднице. И, если бы не уговоры девчонок отступить и отказаться от задуманного, я бы ни за что не пошла ва-банк!

Нахожу в кармане пальто темные очки, водружаю их на нос — глаза бы мои не глядели на этот мир и заплаканный, смазанный в реальности день, — и смело шагаю за ворота колледжа.

Не выпуская из поля зрения ориентиры — таблички с номерами домов и названием улицы, — я, задыхаясь и утирая пот со лба, добираюсь наконец до остановки. И мозги включаются.

Зная трусливую двуличную натуру Милы, Кэт наверняка уже в курсе моего выпендрежа в курилке и довольно потирает лапки. Теперь отступать некуда — у меня есть ровно месяц на то, чтобы раскрутить Святошу на признание в любви и секс. Я должна буду в лепешку расшибиться, но предоставить общественности доказательства. В противном случае оболочка отмороженной девицы улетучится, и я окажусь беззащитной…

Вот только как я это сделаю???

Растерянно переступаю с ноги на ногу. Голова кружится. Судорожно пытаюсь припомнить, что же двигало мной в моменты, когда я в дурном азарте билась об заклад, но не могу.

Господи, что я вообще творю?..

Проступают едкие, бессильные слезы.

С остановки меня забирает мама — в кои-то веки я могла бы не тревожить ее по пустяку, но Кэт слямзила последнюю сотню, не оставив денег даже на проезд. Сотню не жалко, жаль кошелек ручной работы, купленный мамой и Андреем на блошином рынке в Париже — я сама обвязала его кружевом. Он был красивым.

Всхлипываю и на негнущихся ногах ковыляю за мамой: до коттеджного поселка полчаса прогулочным шагом, и мы гуляем, вдыхая влажный вечерний воздух.

— Не расстраивайся. — Мама останавливается, заправляет мне за уши розовые патлы и поправляет шляпу, и я вдруг начинаю реветь. — Такова жизнь — потеряла тут, значит, в другом месте приобретешь! Не переживай из-за этого, ладно? Никогда ни о чем не жалей! Скоро все наладится…

Я киваю.

Я люблю свою маму, вижу в ее глазах огромное беспокойство и тут же отвожу взгляд.

Почему я такая, почему не могу быть нормальным человеком и поступать правильно?!

***

Поджав ноги, я сижу на мягкой кровати и пялюсь в экран ноутбука, лежащего на коленях. Ладонь греет огромная чашка с изображением Дарта Вейдера — в ней притаился черный, как ночь, кофе, а тусклый светильник отвоевал у настоящей черной ночи кусочек уюта.

Закусив губу, упрямо ищу в интернете любые упоминания о Святоше, но у этого кадра, похоже, нет страниц в соцсетях, и нет никакой возможности узнать, с кем он дружит, чем живет и интересуется.

И какую роль рядом с ним мне придется играть.

В сердцах грохаю чашкой о тумбочку и сбрасываю с плеч плед. Оглядываюсь, и притихшие предметы, совсем недавно ставшие мне друзьями, обступают меня в молчаливом сочувствии.

Придется импровизировать, а я в этом не сильна.

Встаю и иду к окну, влезаю на подоконник, прислоняюсь лбом к прохладному стеклу.

В мертвом дачном массиве воют одичавшие собаки, ветер шуршит кронами тополей, столпившихся над заброшенными участками, где-то вдали шумят моторами машины.

Свет окна родительской спальни выхватывает из маслянистой тьмы часть стены неприступного забора — ровные ряды кирпичной кладки.

Взгляд скользит выше — а там… небо. Сияющее миллионами звезд.

Перехватывает дыхание, учащается пульс.

Возможно, мальчик, живший здесь когда-то, черными глубокими ночами тоже смотрел в это небо. О чем он размышлял в оглушающей тишине, о чем мечтал?

Мне кажется, мы могли бы понять друг друга: ведь вещи, некогда принадлежащие ему и оставленные здесь, так красивы.