Конец Желтого Дива - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич - Страница 42

• Предыдущая
• 42/59
• Следующая

— Я выполнял свой долг, сын…

— Вы хотели быть чистеньким перед людьми, государством, перед своей совестью, не так ли?

— Так, сын. Не чистеньким, а чистым, — твердо отвечал Атаджанов, хотя нелегко, видно, ему это давалось.

— Да вы пеклись о своем авторитете, о своей чести и совести, но ни капельки не подумали обо мне, о моей больной матери. Променяли мою судьбу и жизнь матери на свой авторитет!

— Но ты ведь совершил преступление! — стукнул Салимджан-ака по столу кулаком. — Каждый преступник, кто бы он ни был, должен понести заслуженное наказание.

— Не притворяйтесь!

— Как ты со мной разговариваешь?!

— Я разговариваю с вами в последний раз. — Карим-ака опустился на диван. — Поэтому и должен высказать все, что думаю. Вот вы сказали, что каждый преступник должен быть наказан. На это я ответил, что вы лжете. Почему я так сказал? Потому что вы вызволили из тюрьмы соучастницу многих преступлений, женщину, которая вроде оклеветала вас, облила грязью, — Шарифу Усманову.

— Ее не привлекли к ответственности потому, что она вовремя призналась в своей вине, помогла разоблачить соучастников.

— А я, ведь я тоже признался?

— Только после того, как тебя разоблачила милиция, то есть я, ее представитель.

— Не все ли равно?

— Не все равно, сын мой, нет. Между признанием под давлением улик и добровольной явкой с повинной разница, как между небом и землей. Кроме того, у Шарифы грудной ребенок.

— Верно, верно, я и забыл, что у меня появился братишка!

— Молчать! — взревел Салимджан-ака; в один прыжок он оказался возле сына, схватил его за грудки, притянул к себе. — Откуда ты набрался этих мерзостей?

— Отпустите!

— Отвечай! Кто тебе все это нашептал, я спрашиваю?

— Письмо получил. Еще там, в колонии… Перед самым освобождением.

— От кого?

— Письмо было без подписи.

— И что же тебе писали?

— Что отец не постеснялся засадить тебя, родного сына, но вызволил из тюрьмы свою… любовницу,

— Что?.. И ты мог поверить?! Где это письмо?

— Я его изорвал.

— Глупец! Наказание не пошло впрок, вижу, человеком ты так и не стал. — Салимджан-ака отпустил ворот сына, обессиленно опустился на стул и застыл, обхватив голову руками.

Наконец что-то задело и этого бесчувственного Карима за живое, он заходил по комнате, взволнованно заговорил:

— Вы не имеете права утверждать, что беда моя прошла для меня бесследно! Я окончил там школу, притом с хорошими отметками. Вчера вы сами еще расцеловали меня, когда увидели мой аттестат. Опять-таки вчера вы видели «Почетные грамоты», врученные мне за труд, которым я искупил свою вину, свое позорное легкомыслие. Я там ни от чего не отлынивал, нет, выполнял по две-три нормы, — вот за это и благодарности. Вот поэтому вы и не имеете права говорить, что я не стал человеком… Отец, поймите меня правильно, я не в силах забыть… Если бы мать была жива, может я и смог бы… Мама умерла, переживая из-за меня, а вы…

— Довольно! — простонал Салимджан-ака.

— Отец, простите меня. Иногда я жалею вас, признаю, что вам тоже нелегко. А иногда ночами не сплю, проклинаю вас: вы и воспитать не смогли меня, и из тюрьмы не пожелали вызволить. Мне нужно еще во многом разобраться. Поэтому будет лучше, если я уеду. Жить вместе мы не сможем…

— Что ж, раз так… Куда ты решил уехать?

— В Мирзачуле, я слышал, деревообделочный комбинат построили. Хочу туда податься.

— На дорогу дать тебе денег?

— Нет.

Карим-ака отвернулся, пошел в комнаты. Вернулся через минуту, прижимая к груди фото матери, вправленное в рамку, взял чемодан. Я глядел ему вслед, на подрагивающие его плечи, и ждал, когда он оглянется. Вот и калитка. Нет, не оглянулся.

Самовар выкипел наполовину. Наконец я опомнился, заварил крепкого зеленого чаю, вернулся на веранду. Салимджан-ака сидел на краешке дивана, глядя прямо перед собой.

Как говорится, беда никогда не приходит одна. На следующий день — опять неприятности. Оказывается, председатель месткома Халиков решительно возражал против моего нового назначения. Салимджану-ака пришлось ввязаться с ним в ссору, защищая мою кандидатуру, что еще больше распалило Халикова.

Х а л и к о в. Что верно, то верно — Хашимджан показал себя смелым, боевым работником. Но какие бы он ни творил чудеса, Хашимджан еще молод, в органах работает совсем мало, тогда как у нас есть работники с пятнадцатилетним стажем, вполне достойные этого назначения.

А т а д ж а н о в.  Как известно, ум зависит не от возраста и не от стажа. За совсем короткий срок Хашимджан сделал столько, сколько, может быть, не смог сделать ни один из нас, опытных.

Х а л и к о в.  Я буду жаловаться в райком.

А т а д ж а н о в.  Я выдвинул кандидатуру Хашимджана, предварительно посоветовавшись с товарищами в райкоме.

Х а л и к о в.  Им, наверное, не известно истинное положение дела.

А т а д ж а н о в.  Идите, просветите их, укажите ошибку.

Х а л и к о в.  Все равно я остаюсь при своем мнении.

А т а д ж а н о в.  И я вовсе не собираюсь менять свое мнение.

Х а л и к о в.  Это мы еще посмотрим.

А т а д ж а н о в.  Посмотрим, конечно, почему бы не посмотреть?!

И вот сижу себе, ничего не ведая, разложил папки, обдумываю, с чего же дела начать. А для облегчения мыслительного процесса выстукиваю пальцами ло столу очень душевную мелодию «Прекрасны гранаты в твоем саду».

И тут вваливается Халиков, я его, как положено, приветствую, а он вместо здрасьте:

— Совесть у вас есть? — говорит. — И вам не стыдно?

— А чего мне стыдно должно быть? — спрашиваю.

— Не прикидывайтесь дурачком, — отвечает. — Вы работаете без года неделю, а успели перебежать дорогу заслуженным людям.

«Так вот оно что! — думаю. — Но я ведь не напрашивался». Ладно, если ему нужна моя должность, ускай берет ее. Признаться, мне и самому не очень-то по душе эта затея. Лучше вернуться в кишлак, лепить кизяки, чем выглядеть выскочкой каким-то.

Я взял лист бумаги, потянулся за ручкой. Халиков на меня во все глаза глядит. И именно в этот момент в дверь просовывается роскошно причесанная головка нашей секретарши Лиляхон.

— Вас вызывают в партком.

— Ладно, приду.

— Не «ладно», а сейчас, сию минуту!

Головка исчезла, демонстрируя бесполезность каких-либо пререканий. Пришлось оставить Халикова в кабинете и идти в партком. Каромат-опа была в хорошем настроении, наверно, дочурка не бастовала сегодня, отказываясь идти в детсад.

— Как дела, товарищ начальник отдела? — сказала Каромат-опа, указывая глазами на диван. Я сел.

— Неплохо.

— С чего решили начинать свою работу?

— С заявления.

— Что? С какого это заявления?

— Ну… с заявления об увольнении…

— Послушайте, молодой человек, когда вы отучитесь шутить в самое неподходящее время?

— А я вовсе и не шучу. Просто я… просто меня товарищ Халиков спросил сегодня, имею я совесть или нет.

— Ах, вот оно что! Значит, он успел и на вас навалиться? — Каромат-опа встала и пересела рядом со мной на диван. — Не обращайте внимания. Вчера он зашел ко мне, говорил то же самое. Я его пристыдила. Но он, понимаете, такой уж человек. Давно метил в начальники отдела, но не вышло, райком не утвердил его кандидатуру. Вот он и сердится, не знает, на ком выместить зло… Через день-другой это у него пройдет… В общем-то он неплохой человек, и опыт работы имеет немалый… Но бесхарактерный, не самостоятельный, безынициативный. Так каковы наши планы?

— Сегодня как раз собирался заняться ими.

— Обратите побольше внимания на профилактику преступлений, перевоспитание споткнувшихся. И еще, люди должны знать основы законодательства. Это требование партии на данном этапе.

— Постараюсь.

— Завтра принесите план мне на утверждение.

— Можно идти?

— Идите.

Халиков все еще сидел в моем кабинете.

• Предыдущая
• 42/59
• Следующая