Я иду искать - Алмазов Борис Александрович - Страница 1

• 1/30
• Следующая

От хорошей жизни человек на чердак не полезет! Большое удовольствие сидеть тут скрючившись, спиною окованную дверь подпирать и слушать, как староста внизу по лестнице топает и орёт:

— Макарону не видали? Белобрысого такого. Макарова! Нигде его нет! С контрольной сорвался! Макарона!

Надо же такое дурацкое прозвище придумать! Я на «макарону» и не похож. Макароной можно какого-нибудь дурачка обозвать, которому всё до лампочки!

Я, между прочим, таким людям завидую. Живут себе спокойно, получают свои троечки — и хоть бы что, никто их не теребит! Вон Васька Кудинов — он со мной за одной партой сидит: объявили, что контрольная будет, — посопел, посопел и давай тетрадку листать. Я не выдержал, посоветовал ему, дурачку.

— Ты, — говорю, — хоть формулы на парту выпиши, лопух!

Глаза на меня свои бессмысленные выпучил, поросячьими ресничками захлопал, никак сообразить не может.

— Давай, — говорю, — портфель мне после уроков занеси!

— А ты куда?

— На кудыкину гору!

Для меня контрольная — целая трагедия! До Нового года четыре дня осталось, и вот — на тебе! — подарочек. Вон куда из-за неё бежать пришлось — под самый чердак! Сижу тут теперь, как серенький зайчик!

Я бы, конечно, эту контрольную написал! Может, даже на пятёрку, но я рисковать не могу. Любая случайная тройка всю музыку испортит. У меня всё точно продумано: когда руку тянуть, а когда вообще лучше заболеть, чтобы в табеле одни пятёрки были. За первую четверть я принёс в табеле две тройки — мне дома такую промывку мозгов устроили, часа на два! Тут ещё, как назло, по телевидению всё время передачи для родителей — одна за другой… Вот мои взялись меня воспитывать.

— Константин! — Отец руки на груди скрестил, как Наполеон. — Соберись и ответь: что мешает тебе учиться на хорошо и отлично?

Не успел я придумать, что мне мешает, дед из-за газеты голову высунул да как рявкнет:

— Лень-матушка!

Всегда он лезет, когда его не спрашивают! По воскресеньям он обычно уматывается куда-нибудь или в своей комнате сидит, но тут — воскресенье, его пригласили, а то он и питается отдельно у себя на работе. Между прочим, если нас рядом поставить, никто не скажет, что он мой дед! Он вообще на деда не похож, со спины так он даже моложе отца выглядит: здоровенный такой, худющий и бородища как рыжее помело. Сидит — демонстративно газетой закрылся, а тут не выдержал — влез!

— Константин! — Папа на его слова — ноль внимания, словно деда тут и нет. — Ты — взрослый человек! Ты же понимаешь, что нынче без образования нечего делать!

Дед опять не выдержал:

— Он и рад ничего не делать! Оболтус!

У папы желваки на скулах заиграли, а мама сразу говорит:

— Он исправится! Правда, Костенька?

— Конечно, — говорю. — Обязательно!

— Давай договоримся… — Папа меня за плечи взял и в глаза заглянул. — Ты заканчиваешь вторую четверть без троек, а мы со своей стороны в долгу не останемся!

— Джинсы! — говорю. — Вы — мне — джинсы!

— Идёт! — говорит папа. — Но тогда на одни пятёрки!

— Годится! — говорю. — Но только фирму, а то купите какое-нибудь барахло. Обязательно «Ли» или «Вранглер» на худой конец и чтобы мой размер…

Тут дед как заорёт:

— Да вы что! — Красный весь стал, того гляди, лопнет. — Вы что!

Папина тётя (она с нами живёт) даже подпрыгнула и за сердце схватилась:

— О господи!

Дед орёт, газету порвал, кулачищами размахивает:

— Вы его покупаете! Учиться — его долг! Долг!

— Заладили, как дятлы: «Долг, долг!» — говорит отец. — Надо любой поступок стимулировать…

— Торгаш вырастет! Тунеядец!

— Это мой сын! — сказал папа ледяным голосом. — И я воспитываю его так, как считаю нужным!

— А я ему никто? Я — квартирант! — совсем зашёлся дед. — Я — посторонний! Человек с улицы! Так нечего меня из милости к барскому столу допускать! Обойдусь! — В прихожую побежал и уже оттуда кричит: — Парня жалко! Тряпичники чёртовы!

— Вика! — Отец кулаком по столу застучал. — Не позволяй ему меня оскорблять!

Мама по комнате мечется, руки, как певица в филармонии, к груди прижимает:

— Ну, Володя! Ну, папочка! Успокойтесь!

Дед как тряхнёт входной дверью! Мама, как всегда, рыдать и приговаривать:

— Когда вы мне душу рвать перестанете! Это же мой отец! Вы не знаете его! Он замечательный! Он добрый!.. Вы просто не знаете его.

Ничего себе добрый! Живёт с нами меньше года, а уже со всеми поругался. «Вы не так живёте! Вы не так мыслите!» Папа тогда правильно сказал: «Живём как умеем и другим не мешаем».

Дед раньше где-то в другом городе работал, на Севере где-то. Я до школы ему всякие письма посылал — картинки рисовал, а он мне — тапочки меховые, клыки моржовые. Один раз карманный фонарик прислал, только он перегорел быстро. А потом я в школу пошёл, да ещё меня стали на пианино играть обучать, — в общем, времени ни минуты. Ну, наша переписка и кончилась. Но я всё-таки к нему хорошо относился. А он приехал — сразу стал надо мной издеваться! Ещё в аэропорту говорит: «Что это за пудель Артемон?»

Я, может, специально три недели тётю Агу упрашивал, чтобы она мне во взрослой парикмахерской укладку сделала, я, может, спал сидя… Я думал, мы с дедом будем везде ходить и будем всё покупать, а он на работу сразу устроился. Даже телевизор со всеми не смотрит. И как меня увидит, так сразу:

— Ну что, двоечник, много двоек нахватал? — Это он так шутит, это шутки… Я, может, за всю жизнь только четыре двойки получил, да и то текущие, их, может, и в журнале не было! Самая большая моя мечта — уехать подальше, чтобы ни родителей, ни деда, ни тёти Аги, ни квартиры нашей здоровенной не видеть тыщу лет!

Интересное дело! Кудиновы — пять человек — в двух комнатушках живут, а у Васьки и канарейки, и волнистые попугайчики, и аквариум, и хомячки, и две (целых две!) черепахи! И поэтому всегда у него ребята толпятся! А я просил-умолял, чтобы мне собаку купили! Нет! Дед орёт: «От собаки грязь! Собака с человеком в одном помещении жить не должна! Здесь не собачник, а дом!» И это был единственный случай, когда родители с дедом были согласны. Да если бы у меня была собака, она бы в моей комнате жила! Я бы за ней всё убирал, и она бы меня любила и никому бы не мешала.

Я, когда про собаку думаю, очень расстраиваюсь. И вот теперь так расстроился, что, наверное, на дверь, у которой сидел, сильно навалился, она открылась, и я кувыркнулся через высокий чердачный порог.

Головой я треснулся не сильно. От удивления сначала даже шишки не почувствовал. Всегда на этой двери здоровенный замочище висел, а сегодня — открыто! На чердаке было темновато. Горели какие-то странные лампочки — синие. И казалось, будто это трюм пиратского корабля: кругом балки, перекрытия, деревянные мостки к окошкам. Половина чердака всяким барахлом завалена: ящики, шкафы старые, парты поломанные, рваные флаги, лопаты для снега, красные облезлые огнетушители, как пушки, торчат, стулья без спинок и ножек, скамейки…

Я дверь на чердак прикрыл — теперь-то меня никто не найдёт — и стал по этой горе хлама лазать. Там шкаф стоял — громадный, с резными дверцами, в нём можно было запросто капитанскую каюту устроить. Я сначала к нему снизу пролезть хотел под партами. Протискивался-протискивался, даже рубашка у меня под курткой трещала, но снизу дверцы открыть не удалось. Тогда я наверх вылез и стал прыгать. Доски сразу проломились. Я в шкаф провалился. С верхних полок все бумаги вниз посыпались. Я успел схватить альбом в кожаном переплёте и грамоту. Какому-то Богданову выдана. За то, что он ворошиловский стрелок. На ней всякие старинные самолёты с пропеллерами нарисованы, тракторы, солдаты в глубоких касках с гребнем на макушке и написано: «1937 год».

• 1/30
• Следующая