Посмотрите - я расту - Алмазов Борис Александрович - Страница 1

• 1/20
• Следующая

— Никуда без воспитателя нельзя! — сказал офицер, снял фуражку и стал вытирать платком бритую голову.

Он долго вытирал, потому что мы все вопили, орали и махали руками. А как же нам не орать?! Только что тётенька в шляпе с пером, с блестящим ридикюлем в руках громко говорила:

— Дорогие наши дети! Шефы сделали всё, чтобы вы, наша будущая смена, набирались здоровья. Несмотря на послевоенную разруху, построили вам этот замечательный пионерский лагерь. Здесь есть густой бор, чудесная речка, луга, пруд.

А этот лысый офицер — как обухом по голове:

— На речку нельзя! В лес — нельзя! На лугу гулять только в отведённых местах!

Тут не хочешь, да закричишь!

Я сначала замычал вместе с ребятами из старших отрядов, а Серёга засвистел. У него как раз недавно нижний зуб выпал — ему свистеть удобно. Я свистеть не умею, и я закричал громко:

— А-а-а!..

Серёгу совсем не стало слышно, он свистеть перестал и завизжал. Тогда я набрал полную грудь воздуха да как рявкну:

— Ур-ра-а!

У меня так громко получилось, что все замолчали.

— Ты чего? — спросил Серега. — Чего ты радуешься?

Я совсем не радовался, просто «ура» само выскочило.

Офицер ещё раз вытер голову платком. Лицо у него было очень загорелое и лысина совершенно белая, будто тюбетейка надета.

— Ну что? — спросил он замученным хриплым голосом. — Наорались? Головастики с ногами!

Мне представилось, что я головастик и как будто плыву. Я стал извиваться. Алевтина Дмитриевна так на меня посмотрела, словно хотела проглотить, как щука. Она — наша пионервожатая, должна порядок поддерживать; когда мы орать начали, так она вся красная сделалась.

— Ну так вот, — продолжал офицер, — орать вы умеете. Орали хорошо. Соображаете хуже. Товарищи дети! — Офицер заложил руки за спину, и солнышко тускло засверкало в облупленном ордене Красной Звезды на его кителе. — Страна лежит в развалинах. Люди с, ног валятся у станков и в полях. А вас в лагерь послали! Вас питанием обеспечили: отдыхайте, набирайтесь сил, граждане СССР! А вы орёте! Я же не для своего удовольствия вам без взрослых ходить не велю. Здесь три года фронт стоял. Фашисты вот здесь, в тридцати километрах от нашего города, сломали себе шею! В этих лесах! — Он поднял над головой кулак и закричал, словно перед ним стояли не мы, а целая дивизия: — Шли ожесточённые бои! Земля тут буквально набита взрывоопасными предметами. Повторяю: никаких железок не поднимать, увидите проволоку — не дёргать! А то беды не миновать. Это я вам точно говорю! Поздравляю вас, товарищи дети, с пионерским летом. Но предупреждаю: кого поймаем в зоне разминировании, — ноги повыдергаем и в уши вставим… — Офицер даже как-то расстроился, отдал честь, сел в пыльный газик и уехал.

И попытался представить, как это будет выглядеть, когда ноги в уши вставят, и все ребята тоже задумались.

— А сейчас, — прокричала Алевтина Дмитриевна, — Ира Осипян скажет ответное слово нашим дорогим шефам!

Ирка у нас всегда приветствия говорит. И сейчас она шустрой походкой вышла к флагштоку, на котором развевался только что поднятый алый флаг.

— Во! — говорю. — Сейчас пластинку заведёт. Ирина-Мальвина, как будто балерина.

Тут меня Серёга как треснет по затылку. Я маленького роста, так меня всегда вперёд ставят, а Серёга длинный, как жердь, — сзади. Он в Ирину-Мальвину с первого сентября влюбился. И теперь кто про неё что скажет сразу драться лезет.

— Ах ты! — повернулся я. — Жених и невеста, тили-тили тесто!..

Но мне неудобно с ним драться: он дылда, я — маленький. Пока я его за рубаху схватил, он мне ещё в лоб кулаком попал. Я в него вцепился — ногами пинаю. Алевтина подскочила. Стала нас растаскивать.

— Как твоя фамилия?

— Хрусталёв, — говорю.

— Выйди из строя! Будешь накалам! А ещё октябрёнок — будущий пионер.

— А Кирьянов первый начал, — Липский пищит.

— И Кирьянов — выйди из строя! Стыд какой! Перед шефами драку затеять!

Тётка с пером — это она шеф — головой качает, перо на шляпе качается.

— Ай-яй-яй! Как не стыдно! Ну-ка, сейчас же проси прощения.

— И не подумаю! — говорю.

— Ах! — говорит тётка. — Такой маленьким, а уже такой упрямый. Нужно о его поведении родителям сообщить!

Ирка видит — такое дело. Как завопит пронзительным голосом:

— Дорогие наши шефы! Хочется от всей души, от всего сердца сказать вам огромное спасибо…

Тётка с пером заулыбалась, Алевтина салют пионерский отдала. Главное, от меня отстали.

Стою я перед строем, как пугало, и думаю: «Зачем я в этот лагерь согласился ехать? Жил бы себе дома! Это всё мама: „В лагере воздух, ты загоришь, окрепнешь…“ А бабушка говорит: „Там питание“. Но я не из-за питания поехал. У нас комната маленькая. Маме чертёжный станок поставить негде. А у неё в этом году диплом! Если же я в лагерь поеду, то можно мою кровать вынести, и тогда чертить будет свободнее… Вот поэтому я и согласился, а не потому, что питание».

Я стою перед строем. Ирка стихи читает про счастливое детство. По моей сандалии муравей бежит. Я стою наказанный, а он бежит. Он бежит куда хочет, потому что он не наказанный! Рядом с муравьем две капли упали. Это у меня из глаз. Меня же первый раз в жизни наказали! Меня никогда раньше не наказывали.

Горнист заиграл. Отряды один за другим пошли к своим палатам. Я не заметил, как исчез Серёга. Но мне никто не говорил, что меня простили, и я остался один на усыпанной жёлтым носком площадке. Флаг хлопал над моей головой.

Меня никогда не наказывали и даже ругали очень редко. Можно сказать, вообще не ругали. Нужно, чтобы человек понял, что он поступил плохо. Но для этого совсем необязательно ругать и в угол ставить. Я, например, сразу по маминому лицу вижу, если что не так. Она только посмотрит на меня — и всё!

Серёгу Кирьянова отец ремнём порет, так он боится. Как на него отец строго посмотрит, так он сразу вопить начинает:

— Папочка, миленький, я больше не буду…

А я не боюсь. Мне жалко маму.

Один раз я заигрался с ребятами на соседней улице до темноты, а когда пришёл домой, то мама с бабушкой сидели в комнате, и свет не горел. Я включил, и мне так стало нехорошо. Я бегал, про них совсем забыл, а они тут в темноте сидят и ждут меня.

Когда мне плохо, лучше всего помогает Подушечный Человек. Мне его бабушка сделала, когда я совсем маленький был. Тогда шла война и никаких игрушек не было. Бабушка взяла мою подушку и пришила к ней ручки и ножки, и вышила лицо нитками. Получился Подушечный Человек. Я пока в первый класс не пошёл, без него заснуть не мог.

Я его очень берег. Когда начиналась бомбёжка — первым делом хватал его и бежал на Савинский бугор за домом, там у нас была щель вырыта. И сидел там с Подушечным Человеком в обнимку.

Однажды Ирина-Мальвина пришла ко мне поиграть (она же со мной в одном доме живёт и в нашем первом «а» учится), увидела Подушечного Человека и спрашивает:

— Это что?

Я говорю:

— Не что, а кто.

— А как его зовут?

Я даже удивился:

— Как это — как зовут?

Разве у моего Подушечного Человека может быть имя, что он, кукла, что ли? В куклы только девчонки играют.

Я люблю вечером обхватить его руками, сесть на подоконник и сидеть тихонечко — смотреть на звёзды.

• 1/20
• Следующая