Ночной администратор - ле Карре Джон - Страница 36
- Предыдущая
- 36/118
- Следующая
– Какую работу, mon gars?[21] Петь на нашей дискотеке? Или вы играете на скрипке?
Но вопрос насторожил ее. Она поймала его взгляд и утвердилась в своем первом впечатлении, что это человек неординарный. Пожалуй, чересчур неординарный. Она посмотрела на его рубашку и поняла, что это та же самая, в которой он приехал. «Еще один старатель, проигравший последний доллар, – подумала она. – Хорошо еще, что он у нас не питается».
– Любую работу, – настаивал Джонатан.
– Но, Жак, в Эсперансе требуется столько рабочих, – возразила мадам.
– Я пытался устроиться. – В последние три дня Джонатан видел только отрицательные жесты, бывшие в ходу у французских канадцев. В лучшем случае они просто пожимали плечами, не произнося ни звука. – Я пытался устроиться в ресторан, в гостиницу, на лодочную станцию, в портовые службы на озере. Я был на четырех шахтах, в двух лесозаготовительных компаниях, на цементном заводе, на двух газовых станциях, на бумажной фабрике. И нигде не приглянулся.
– Но почему? Вы ведь очень привлекательны, очень утонченны. Почему вы не приглянулись, Жак?
– Им нужны бумаги. Номер страховки. Документ, подтверждающий канадское гражданство. Иммигрантское удостоверение.
– А у вас ничего нет? Совсем ничего? Вы считаете, документы слишком неэстетичны?
– Мой паспорт на переоформлении в Оттаве, в иммиграционном отделе. Но мне не верят. Я из Швейцарии, – добавил он, словно это объясняло недоверие к нему.
Услышав такое признание, мадам Лятюлип подключила к обдумыванию положения своего мужа.
Андрэ Лятюлип до женитьбы был не Лятюлип, а Квятковский. Лятюлипом он стал единственно потому, что жена унаследовала гостиницу от отца, и это заставило его согласиться сменить свою фамилию на фамилию жены, дабы увековечить ее на древе благородных родословных Эсперанса. Он был иммигрантом в первом поколении с лицом херувима, широченным лбом, на котором ровным счетом ничего не было написано, и преждевременно побелевшими волосами. Маленький, коренастый, этот человечек был суетлив, как всякий пятидесятилетний работяга, замотавший себя до полусмерти и сам не понимающий зачем. Ребенком Анджея Квятковского прятали в подвале, потом тащили через заснеженные горные перевалы под покровом ночи. Потом куда-то приводили и допрашивали, после чего, в конце концов, отпустили. Он узнал, что такое стоять перед людьми в форме и молиться. Взглянув на счет Джонатана, Андрэ Лятюлип был поражен не меньше жены тем, что постоялец не позволял себе никаких лишних расходов. Мошенник часто разговаривал бы по телефону и наедался бы в кредит в баре и ресторане. Мошенник улизнул бы ночью. Лятюлипы уже встречали мошенников в своей жизни, которые именно так и поступали.
Не выпуская счета из рук, мсье Лятюлип медленно оглядел Джонатана с ног до головы, точно так же, как это сделала мадам Лятюлип минутой раньше, но еще более внимательно: его ботинки, потершиеся, но странным образом совершенно чистые, его скромно опущенные руки, небольшие и ловкие, его подобранную фигуру и измученное лицо с искрой отчаяния в глазах. И мсье Лятюлип, тронутый видом несчастного, ищущего точку опоры в мире под солнцем, проникся к нему теплым чувством.
– Что вы умеете делать? – спросил он.
– Готовить, – сказал Джонатан.
И стал своим в семье. Особенно для Ивонны.
Она сразу поняла: это тот, кого она ждала. Словно при посредничестве ее невыносимой матушки, обмен токами, который мог бы длиться месяцы, произошел в одну секунду.
– Это Жак, наш новый таинственный друг, – воскликнула мадам Лятюлип, и не думая стучаться, но открывая нараспашку дверь в спальню дочери в десяти ярдах от его комнаты.
«А это Ивонна», – сказал он сам себе, непонятно чего стыдясь.
В середине комнаты стоял стол. Деревянная настольная лампа освещала половину ее лица. Она печатала и, не обращая внимания на бесцеремонное вторжение матери, продолжала работать, пока не дошла до конца страницы, так что Джонатан испытал некоторую неловкость, вынужденный некоторое время созерцать ее пушистую светлую макушку. Односпальная кровать была приставлена к стене. Оставшееся место занимали корзины с выстиранными простынями. В чистой, опрятной комнатке не было ни фотографий, ни безделушек. Только клеенчатый мешочек для губки над умывальником да плюшевый лев на кровати с «молнией» на брюхе – прятать ночную рубашку. На секунду Джонатану стало не по себе, «молния» напомнила о резаной ране пекинеса Софи. Собаку тоже убил я, подумал Джонатан.
– Ивонна – гордость нашей семьи, n'est-ce pas, ma cherie?[22] Она занималась искусством, изучала философию и прочитала все до одной книги. N'est-ce pas, ma cherie? На ней лежит все хозяйство, она живет затворницей, как монашка, и через два месяца у нее свадьба с Томасом.
– И еще она печатает, – продолжил Джонатан, одному Богу известно зачем.
С принтера медленно сползла бумага с напечатанным текстом. Ивонна смотрела на него, и Джонатан мог в мельчайших подробностях рассмотреть левую, освещенную часть ее лица: прямой, несмущающийся взгляд, отцовские славянские черты, волевой подбородок, мягкие шелковистые волосы, подчеркивающие красивый рисунок скул, и стройная шея над воротом рубашки. Связка ключей как ожерелье висела на ней и, когда девушка выпрямилась, с легким звоном скользнула в ложбинку ее груди.
Ивонна встала, высокая и на первый взгляд не очень женственная. Они пожали друг другу руки по ее инициативе. Он не чувствовал никаких сомнений – а почему, собственно, он должен был в чем-то сомневаться? Он, Борегар, новый человек в Эсперансе и в жизни? Ладонь ее была сухой и твердой. Он скользнул взглядом по ее освещенному левому бедру, обтянутому джинсами, собравшимися на сгибе в тугую гармошку. Затем последовало формальное прикосновение.
«Дикая кошка на покое, – подумал он. – Ты рано начала жить с мальчиками. Носилась с ними на мотоциклах, накурившись марихуаны или чего покрепче. Сейчас, в двадцать с чем-то, ты достигла гавани, иначе называемой компромиссом. Слишком мудреная для провинции и слишком простая для больших городов. Скоро замуж за какого-нибудь остолопа, и полжизни на то, чтобы что-нибудь из него сделать. Ты Джед, только миновавшая свой пик. Джед с притягательностью Софи».
Под присмотром матери она позаботилась о его одежде.
Гостиничная одежда висела в просторном чулане, который располагался на полпролета ниже. Ивонна шла впереди, и, пока они спускались по лестнице, Джонатан не сводил с нее глаз. Несмотря на ее угловатость, у нее была женственная походка. Никакой развязности девчонки-сорванца, никакой манерности кокетливой юницы. Она шла уверенным свободным шагом зрелой привлекательной женщины.
– На кухню Жаку потребуется белое, и только белое. И стирать каждый день, Ивонна. И чтобы, Жак, утром вы не смели надеть то, что сняли вечером. Это правило дома. Всем известно, в «Бабетте» следят за чистотой. Tant pis, d'abord.
Пока матушка трещала как сорока, Ивонна прикинула на Джонатана белые жакет и брюки. Потом велела идти в комнату 34 и переодеться. Ее грубоватость, унаследованная от матери, граничила с язвительной иронией. Когда Жак вернулся, мадам решила, что рукава немного длинноваты, хотя это ей только показалось. Но Ивонна пожала плечами и укоротила их с помощью булавок. Ее руки небрежно касались рук Джонатана, и тепло ее тела смешивалось с его теплом.
– Так удобно? – спросила Ивонна нарочито безразличным тоном.
– Жаку всегда удобно. Он во внешних удобствах не нуждается. N'est-ce pas, Жак?
Мадам Лятюлип пожелала узнать о Жаке побольше. Любит ли он танцевать? Джонатан ответил, что чего только не любит, но пока нет настроения. Поет ли он, играет ли на каком-нибудь инструменте, умеет ли представлять, рисует? – всем этим и многим другим можно заняться в Эсперансе, уверила его мадам. А может быть, он захочет встречаться с девушками? Это было бы естественно. Девушки в Канаде очень даже интересуются, чем там занимаются в Швейцарии. Желая вежливо уклониться от прямого ответа, Джонатан в возбуждении ляпнул такое, что не поверил своим ушам.
- Предыдущая
- 36/118
- Следующая
