Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна - Страница 2

– Ребята, “толстое” время началось!

Альперин был в ударе, он играл на рояле руками и ногами, он играл всем, что имел. И как играл! Стоит ли говорить, что знакомство с Мишей вдохновило меня на книгу “Моя собака любит джаз”.

– Джаз – это состояние, похожее на сумасшедший транс, – объяснил мне Альперин. – Ходьба по лезвию ножа. Jazz – это fuck – когда Божественная Энергия переливается через край и прет драйв!..

– Люди преклоняются перед великими именами, – возмущался композитор Миша Альперин. – “Ты джазмен – играй, как Эллингтон!” А моя мама не была негритянкой, она была еврейская мама, она пела мне еврейские колыбельные, а в этом – всё.

Плакатик Андрея Логвина, пришпиленный к обоям в виде записки:

Надеюсь, ты знаешь, как я тебя люблю?

“Дорогая Марина! Дорогой Леонидас! Боюсь, что мои письма не дошли до вас. Так что опять и опять поздравляю вас с Рождеством! Сижу я во Франции прекрасной на северо-западе в Бретонии, на берегу Атлантики, в чудесном городке Ренн. Скучающий по вам Резо пишет и пишет пьесу, потом рвет, выкидывает, потом снова пишет и думает о вас. А пишет он, любящий вас, все по-прежнему о Кутаиси, и пьеса так и будет называться «Кутаиси». Очень интересно, что у вас нового? Новые книги? Выставки? Даблоиды? Стомаки? Очень беспокоюсь о вас. А письма ко мне посылаются следующим образом: пишется письмо, ищется иностранец, серьезный, а то среди них тоже попадаются, как наша Лия Орлова, необязательные, и просится отправить письмо мне. Сейчас я в кафе и адреса своего не помню. Дождь, и не хочется идти домой. А рядом почта! Счастья вам! Ваш Резо Габриадзе”.

Перед отъездом Дины Рубиной в Иерусалим я повела ее в Зоологический музей.

– Ты когда-нибудь бывала в Зоологическом музее?

– Нет, никогда.

– Как же так? – я воскликнула. – Ты уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!

Поэт Сергей Махотин, провожая меня на Московском вокзале из Питера, протянул на прощанье конверт, там были стихи:

Приснился сон – кто-то говорит:

– Когда ты что-то пишешь, – и он показал – как будто пальцем по бумаге, – обойми это своим горящим сердцем, – и в воздухе нарисовал сердце.

В редакции журнала “Знамя” случайность свела меня с Александром Ерёменко, прославленным Ерёмой, “королем поэтов”. Он вошел в комнату и мрачно всех оглядел. Подумала: “Это Ерёменко”. Хотя никогда его не видела. Замотанный шарфом, подшофе, лохматый, усатый, аура гения полыхала вокруг, и нечем мне было привлечь его сердце, кроме как своим бушлатом. Лоцманский бушлат английского моряка был на мне, этого обстоятельства Ерёменко никак не мог оставить без внимания: в далекой юности, воспользовавшись минутной отлучкой военкома, Ерёма САМ переложил свои документы из стопочки “пехота” в стопочку “морфлот”.

– Хотя там на год дольше служить, – сказал он мне в кофейне, куда мы потом зашли. – Зато не носить сапогов!

Ерёма был очень суров на вид. От него исходила какая-то опасная непредсказуемость.

– Мне в драке выбили зуб, я этого стесняюсь, – он сразу предупредил. – Улыбки от меня не дождешься.

– Представляешь, – рассказывал мне поэт Яков Аким, – на открытии сезона Дома литераторов к микрофону вышел человек мужского пола – в одних часах – и сказал: “Дорогие коллеги! Поздравляю вас с открытием сезона!” Он повернулся задом – на ягодицах у него написано: “СП СССР”. Повернулся передом – “член СП СССР”. …А мы сидим – Белла Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский…

– Я могу стихи читать в любом бардаке, – сказал Ерёма.

Вечер, дождь, кофейня, где мы сидели на “Маяковской”, битком набитая, гудела от голосов.

– Читай.

– “По рыбам, по звездам проносит шаланду: три грека в Одессу везут контрабанду…”

Все смолкли.

– “Вот так же и мне в набегающей тьме усы раздувать, развалясь на корме…” – рокотал он в полнейшей тишине.

Вдруг остановился.

– Проглоти, – сказал он, – я подожду. Нельзя есть, когда читают такие стихи.

(Я откусила печенье.)

– Ты знаешь, что Горький пришел вызволять Гумилёва от расстрела. Уже со всеми уговорился. Приходит в камеру и говорит:

– Поэт Гумилёв, выходите!

– Здесь нет поэта Гумилёва, – ответил ему Гумилёв. – Здесь есть прапорщик Гумилёв.

И его расстреляли.

– Это правда так было? – спросила я у Ерёменко.

– Да! – он ответил.

Ерёма уронил на стол пепел от сигареты, лизнул палец, прилепил пепел и съел.

– Запомни, – сказал он. – Пепел – он стерильный. Любой пепел!

В середине 70-х Лёня Тишков впервые пришел в Большой театр – отец Лев достал нам билеты на “Кармен” с Майей Плисецкой и Александром Годуновым.

Вдруг Лёня говорит:

– Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.

Я стала над ним насмехаться: тоже мне, знаток балета…

В перерыве вышла на сцену какая-то женщина и сказала:

– Просим извинения: Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.

– Тебе не кажется, что шпиль собора из тумана приближается к нам гораздо быстрей, чем мы идем к нему? – спросил Гриша Кружков.

– Я хочу тебя предупредить, чтоб ты не попала впросак, – сказал Гриша, отправляясь на станцию встречать знакомых англичан. – А то вдруг ты подойдешь к ним и гомерически захохочешь…

Серёжа в детстве звал Кружкова “мужик Кольцов”.

У нас в Орехово-Борисове у метро “Красногвардейская” вознесся к небу баннер, он продержался недолго и не произвел никакого впечатления на жителей нашего спального района. На нем было начертано:

не прелюбодействуй!

– В детстве я ненавидел музыку, – рассказывал Миша Альперин, когда мы стали друзьями. – Я бежал из музыкальной школы домой по мосту и с наслаждением сбрасывал с этого моста партитуры! Это доставляло колоссальную радость – видеть, как ноты летят над пропастью и плывут по воде. Но! Когда мы получаем солидный багаж, у нас появляется возможность забыть, чему нас учили, и понять, наконец, что мы живем в прекрасном мире, где есть всё!

Выбравшись из кофейни, Ерёма позвал к себе пить самодельный портвейн.

– Из чего?

– Из слив!!! – ответил он с удивлением. – А из чего же еще можно делать портвейн???

Я уходила к “Маяковке”, а он стоял на улице и смотрел мне вслед.

Больше мы с ним никогда не виделись.

Vse, lechu domoy, – пишет Лёня из Лондона, – zabil sumku na skameyke v parke – vernulsya – dengi ukraly, telefon i kartochku. Pozvonil v bank – schet zablokirоval.

Sasha Brodsky dal deneg vsaymy – otdam emu v Moskve. Tak – vse otlichno!

Samolet moy v 12 dnya. Budu doma v 7 vechera.

Obnimayu, tcelyu!

– Вы с утра уверены, что находитесь на той же планете, что и вечером? – спрашивал Резо Габриадзе. – А вечером уверены, что еще на той же земле? Мы кружимся между вымыслом и… еще большим вымыслом. Но я хочу за все быть благодарным Господу. Говорят, Сатурн – только сера и больше ничего, а у нас здесь сколько петрушки, огурцов…