Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир - Страница 7

Даже члены Св. Синода 26 февраля демонстративно отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще неизвестно, «откуда идет измена». Вскоре из помещения Синода было вынесено ставшее ненужным «царское» кресло. Среди сторонников императора, являвшегося главой Русской православной церкви, был епископ Тобольский Гермоген (Долганев), обличавший в свое время и Л. Н. Толстого, и Г. Е. Распутина, и Илиодора (Труфанова). Пермский епископ Андроник (Никольский), член Союза русского народа, продолжал прославлять Николая II, сравнивая его с пострадавшим Христом. Гермоген в июне 1918 года будет утоплен большевиками в реке Туре, Андроник расстрелян в том же месяце того же года в окрестностях Перми.

Гораздо заметнее были деятели церкви, поспешившие признать новую власть. Так, епископ Енисейский Никон (Бессонов), в прошлом видный черносотенец, забросал Временное правительство поздравительными телеграммами, а 12 марта вступил в кадетскую партию. В связи с этим он публично заявил: «В то время, когда наши герои проливали свою драгоценную кровь за Отечество… Ирод упивался вином, а Иродиада бесновалась со своим Распутиным, Протопоповым и другими пресмыкателями и блудниками»25. В апреле 1917 года, после того как на съезде духовенства и мирян Никону было выражено недоверие, епископ сложил сан. В январе 1918 года епископ-расстрига возглавил департамент исповеданий при МВД Украинской Центральной рады.

О последних днях, часах, минутах монархии в России существует масса свидетельств. Их можно воспринимать по-разному: и как хронику «величайшего исторического события», и как формальную процедуру, призванную закрепить неизбежное, и даже как акт «крушения России». Обо всем этом не раз писали. Разброс мнений определялся углом зрения, который зависел не только от социальной среды, но и от умственных и моральных переживаний людей прошлого и настоящего. В конце марта журнал «Огонек» опубликовал такие строки Ф. К. Сологуба:

Сологуб был известен своими обличениями беспросветности дореволюционной жизни. Рядом с его стихами был помещен рисунок «пулеметчиков», которых на самом деле так и не нашли. Не было и «молота»: «ветхий дом» скорее развалился сам. Однако «гром» во всем мире революция действительно произвела.

Николаю II позволили вернуться в Ставку, ничуть не опасаясь, что бывший Верховный главнокомандующий обратит войска против столичных смутьянов. Было очевидно, что он смирился со своей участью. На перроне в Могилеве собрались высшие чины Ставки. Был сильный ветер, мокрый снег. Встречающие выстроились в две длинные шеренги. Бывший император по своему обыкновению заговорил с великими князьями о погоде, затем стал обходить присутствующих, «здороваясь с каждым и, как всегда, глубоко в каждого вглядываясь». Отмечали, что к концу церемонии у него по щекам текли слезы.

3 марта 1917 года в Петрограде Михаил также отрекся от престола. Единственным, кто пытался его отговорить, был П. Н. Милюков, рассчитывавший на плавную эволюцию власти, сохранявшую легитимные подпорки. В этом был свой резон, некоторые провинциальные либеральные деятели, с запозданием узнававшие о ходе событий, надеялись, что новый император (Михаил) «найдет общий язык с Думой»26. Напротив, московский предприниматель Третьяков заявил: «Мы не для того свергли Николая Романова, чтобы посадить себе на шею Михаила Романова… Кто может поручиться, что этот „гражданин“ будет лучше своего брата?» Со своей стороны, некоторые солдаты вроде бы грозились «устроить самосуд над новым монархом»27.

Из этих сомнительных свидетельств об умонастроениях марта 1917 года можно определенно заключить: возврата к старому никто не хотел, относительно будущего существовала полная неясность. Люди были растеряны, подобно человеку, неожиданно вытянувшему счастливый билет.

Между тем в Ставке также объявились свои революционеры в лице солдат-электротехников, смутивших своим поведением даже георгиевских кавалеров. В присутствии отрекшегося царя был устроен «революционный парад» – мимо дворца почти все солдаты гарнизона прошли с красными бантами. Вскоре стало заметно, что бывшие приближенные сторонятся Николая II: сказалась отчужденность царской семьи от своего ближайшего окружения. Великий князь Кирилл Владимирович в интервью демократической газете заявил: «Мой дворник и я – одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет все и в тылу, и на фронте. Не видела этого только царствовавшая семья».

Не ко времени появился в Ставке великий князь Николай Николаевич, которого император перед отречением вернул на пост Верховного главнокомандующего. Ему пришлось встретиться с могилевскими рабочими. Те вели себя почтительно, говорили, что только на него и надеются, и даже просили разрешения поцеловать руку. Вскоре прибыла телеграмма от князя Г. Е. Львова, сообщавшая, что Николай Николаевич занять прежний пост не может. Великому князю пришлось подписать присягу о верности Временному правительству – он сделал это так нервно, что на бумаге остались громадные кляксы. Стали наведываться в Ставку и «революционные полковники». Среди них был князь Г. Н. Туманов, производивший «впечатление какого-то болезненно восторженного всем происходящим» человека. Появился и новый военный министр А. И. Гучков. Его поезд сопровождали матросы гвардейского экипажа. Один из них «буквально впился глазами в Алексеева», в этом взгляде очевидец усмотрел нечто «безумно злобное, кровожадное, можно сказать сатанинское». Подозрительность ко всему бывшему действительно была очень велика. «Дух кровавого царя живет в начальнике штаба Верховного главнокомандующего», – писали петроградские «Известия», отражая недовольство «реакционными» приказами нового Верховного главнокомандующего М. В. Алексеева.

Революцию до сих пор хочется представить кем-то организованной. Со временем в этом усомнились даже преданные императору люди. Н. А. Базили писал:

Так случается чаще, чем может показаться человеку, живущему в упорядоченном отрезке времени и потому не склонному верить в естественное происхождение исторических «неожиданностей». Но в начале марта революция действительно выглядела не только стихийной, но и беспартийной. «Ни одна партия не готовилась к великому перевороту, – подчеркивал левый социал-демократ Н. Н. Суханов в многотомных „Записках о революции“. – Все мечтали, раздумывали, „ощущали“…» Когда к А. Ф. Керенскому и Н. С. Чхеидзе 22 февраля 1917 года обратилась делегация путиловских рабочих с сообщением, что готовящиеся к забастовке пролетарии сознают, что вскоре «произойти может что-то очень серьезное», революционные парламентарии не обратили на это должного внимания. Один из лидеров эсеров В. М. Зензинов писал:

«Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими», – отмечал другой эсер С. Д. Мстиславский.

Свергнутая власть вызывала широкий спектр эмоций. Тем, кто служил ей с показной преданностью, приходилось непросто. Генерал А. Е. Снесарев не без иронии записывал в дневнике: «Брусилов угодничает вовсю: то через жену, то сам; „товарищ“, да и только. Жена говорит, что он всегда был „социал-демократом“». Герой названного его именем «прорыва» не знал, как приспособиться к новой власти. А его супруга твердила, что он «уже двенадцать лет, как революционер и социалист». Поведение Брусилова вовсе не было чем-то исключительным. А тем временем в Петрограде выстраивались очереди из офицеров и генералов для получения вида на жительство. Все это напоминало бегство крыс с тонущего корабля.