Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир - Страница 22

Так или иначе, таинство смерти организаторы попытались превратить в идейно-символический ритуал. Позднее он приобрел явственно-мстительный характер. «Россия стала дурацкой… Россия сможет вздохнуть только тогда, когда будет уничтожен Петроградский Совет…» – такое мнение высказывали в начале апреля некоторые представители уездной интеллигенции.

В начале апреля на обложке «Огонька» появилась фигура женщины в виде крылатого серафима с горящей чашей (художник С. П. Лодыгин). Здесь же журнал поместил стихотворение Г. Иванова, видного поэта Серебряного века:

Так было не только в центре. В газете «Зауральский край» В. Прохоров в стихотворении «Красный звон» писал: «Привет проснувшейся отчизне!.. О новой светлой, ясной жизни / Смеясь, поют колокола!..»

Однако события стали развиваться не по оптимистичному и по менее всего предусмотренному доктринами сценарию. Люди восприняли свободу как вседозволенность. Случалось нечто ранее немыслимое. Так, в Челябинске от избытка пасхальных радостей рабочие и солдатские депутаты объявили день открытых дверей в городской тюрьме. Камеры были открыты, посетители, арестанты и надзиратели принялись коллективно распивать самогон. В России радоваться обязаны все вместе, в едином порыве. Министры Временного правительства уже в начале апреля сетовали, что все идет прахом. Обыватели, оглядываясь на «хвосты» за хлебом, высказывали смутное беспокойство. Более грамотные люди пророчествовали грядущую катастрофу. Однако прошедшая 9 апреля в столице более чем стотысячная манифестация солдаток прошла организованно. Большевичка А. М. Коллонтай призвала участниц немедленно прислать своих представителей в Совет. 11 апреля к Таврическому дворцу явились несколько тысяч солдаток, потребовавших увеличения пайка до 20 рублей, уравнения в правах солдаток с офицерскими женами, а также с женами «законными» (если сожительство продолжалось не менее трех лет).

Сообщали, что в Одессе на Приморском бульваре перед многотысячной толпой выступал сам Ф. И. Шаляпин «в матросской рубашке и исполнял, кроме своей „Блохи“, и новую революционную песнь собственного сочинения, в которой лейтмотивом звучал призыв „к оружию“». Писали, что он и ранее «совершенно невольно и искренне перерождался и в зависимости от обстоятельств и окружения мог быть кем угодно: с купцами – кутил, со студентами – возмущался начальством и политическими порядками». Столь же эмоциональному поведению некоторых россиян стала навязываться совсем иначе морально и политически окрашенная логика. «Гений Шаляпина принадлежал царской России, его хамство – революции…» – комментировал поведение певца Н. В. Краинский.

Интеллигенция, оглядываясь на прошлое, предавалась несбыточным надеждам. Под председательством известного востоковеда С. Ф. Ольденбурга в помещении Института истории искусств обсуждался вопрос об учреждении Министерства изящных искусств. Кому-то хотелось увековечить приход долгожданной свободы, кому-то – сохранить то, что осталось от старого, а кто-то надеялся на признание своих заслуг и талантов.

Известие о падении самодержавия комментировали так: «Романовское гнездо разорено… Все безумно рады совершившемуся». Революцию связывали с долгожданным миром. Писали и такое: «…Чувствуешь, что свершилось то великое, что мы ждали, хотим быть по образцу Франции или Америки… совершилось чудо…» Другие считали, что «напрасно Николай II думал со своей сворой, что в стране все тихо, что все революционеры переловлены… Суд народа свершился». Здесь же выражалась готовность «отдать жизнь за свободную Россию».

Революция, победившая за месяц до Пасхи, стала ассоциироваться с главным праздником христиан. Особенно заметно это было в Москве, где, не в пример светскому Петрограду, во всеобщем ликовании активное участие приняло духовенство. Ничего необычного – светлые ритуалы призваны заслонить болезненные воспоминания и мрачные предчувствия. Разумеется, не обошлось без перехлестов. Заговорили о христианской миссии революции, призванной к уничтожению всех тюрем. Анархистские газеты поведали о случаях моментального перевоспитания освобожденных преступников, стойко охранявших народное добро. Ничего удивительного: «Даже у антисоциальных уголовников случаются приступы патриотизма и революционной экзальтации»63. Революционная идиллия находила свое графическое воплощение. Появились лубочные открытки с изображением рабочего и солдата на фоне красного пасхального яйца.

Но некоторым ситуация представлялась серьезней. «Не замечаете ли вы [читатель], как чья-то исполинская тень поднимается от земли к небу и застилает собой алую, словно знамя свободы, зарю?» – таким вопросом задавалась кадетская газета в начале мая 1917 года. Надежды и страхи, «ангелы» и «демоны» революции смешались в непонятной круговерти, затягивающей все новых «победителей» и «жертв».

По иронии судьбы воинствующий атеист Ленин вернулся в Россию 3 апреля – в первый день светлой пасхальной недели. Вместе с тремя десятками социалистов-эмигрантов он добирался на родину в знаменитом «запломбированном вагоне» – разумеется, с согласия германского правительства. (На что не пойдешь ради мировой революции!) В Петрограде его ждала торжественная встреча – лидеры Совета надеялись уговорить его работать над «углублением» демократии (а не революции). Именно будущие противники Ленина подготовили ему восторженный прием на Финляндском вокзале.

Трудно сказать, что заставляло людей ожидать среди ночи запаздывающего поезда. Возможно, сказывались «пасхально-революционные» восторги. Люди буквально ломились в здание вокзала, в «царском» зале которого угрюмый Чхеидзе пытался подсказать Ленину правила революционной политкорректности. Главный большевик отмахнулся от него и вышел на площадь, где его поджидал автомобиль. Потом подоспел пресловутый броневик. Н. Н. Суханов свидетельствовал, что путь к особняку бывшей любовницы свергнутого императора Матильды Кшесинской, превращенного в вертеп мировой революции, освещал прожектор, медленное движение сопровождали толпы рабочих и солдат с оркестром и знаменами. С подножки броневика Ленин «служил литию» чуть ли не на каждом перекрестке. Суханов уверял, что триумф вышел «блестящим и даже довольно символическим».

Редакторы большевистской «Правды» отреагировали более сдержанно: «Стоя на броневом автомобиле, тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе». Как бы то ни было, лозунги, произнесенные «стоя на броневике» (что было увековечено соответствующим памятником), Ленин принялся разжевывать во дворце Кшесинской перед большевистскими функционерами. Его речь якобы произвела впечатление разорвавшейся бомбы. В передаче Суханова это выглядело так:

Разумеется, все было проще. Тогдашние революционеры, включая большевиков, попросту не знали, что делать. Сомнения – враг демагога, их надо было рассеять. (Ленин же издавна только тем и занимался, что объяснял, «что делать».) Впрочем, вряд ли полусонные слушатели тут же увлеклись ленинскими призывами. Вопреки библейским откровениям, семена открывшейся «истины» не прорастают моментально. Для этого требуется время, что Ленин, похоже, хорошо сознавал.