Ее словами. Женская автобиография. 1845–1969 (СИ) - Мартенс Лорна - Страница 15

Кэролайн А. Стикни Криви (1843–1920) фактически училась у Ларком английскому языку в Уитоне*. Ее «Дочь пуритан: автобиография» (1916), написанная через 27 лет после автобиографии Ларком, рисует очень похожую картину воспитания в Новой Англии, но оформляет ее совершенно иначе. Криви не использует «мы» и не обращается к молодой аудитории. Она рассказывает собственную историю прямо и довольно подробно и включает в публикацию множество фотографий людей и мест. Ее цель – документировать, а не поучать или вдохновлять. Она заявляет, что два поколения спустя хочет описать воспитание детей в минувшие годы: религиозное, строгое и суровое. Многие элементы совпадают с рассказанным Ларком: дочери все так же должны были шить домашнее белье, дети находились под минимальным присмотром, но мораль была строгой (как и Ларком, Криви украла немного денег и мучилась чувством вины), все так же к воскресному столу накануне готовили печеные бобы и темный хлеб*, все та же этика бережливости. Но все это показано через совершенно другую оптику, чем у Ларком: сквозь призму времени, когда многое в Америке, и особенно религиозные верования и обычаи, безвозвратно изменилось. Криви пишет о медицинских вопросах, которые попадали и в поэтический объектив Люси Ларком: об использовании пиявок и кровопусканий, о пренебрежении к микробам и возможности заражения. Однако и тут ее точка зрения отличается. Она подчеркивает, что со времен ее детства медицина добилась огромных успехов. Она излагает свои старомодные взгляды на животрепещущую проблему «женского вопроса». Как и Ларком, она верит в «идеалы истинной женственности <…> исцеляющей и утешающей» и провозглашает «бесчестием» «то, что называется феминизмом»44.

Различия между произведениями Ларком, Бартон и Криви типичны для тех изменений, которые произошли в женской англоязычной автобиографии детства к началу XX века. Документальная работа Криви уже предваряет те ретроспективные автобиографии, которые будут изобиловать в межвоенные годы.

Автобиографическая книга «Та, кого я знала лучше всех: воспоминание о разуме ребенка» (1893) Фрэнсис Элизы Ходжсон Бернетт является новаторской по нескольким причинам. Здесь появляется новая мотивация, которая определит многие последующие произведения в этом жанре: автор стремится передать образ мышления ребенка. Бернетт превращает жизнь детского разума в необыкновенную драму. Работа многим обязана необыкновенной манере повествования. Произведение написано с использованием третьего лица. Ребенок – это «она», а рассказчица – «я». Ребенок – это «Маленький человек», а рассказчица – это та, кто помнит ребенка и с заинтересованным любопытством возвращается к нему в памяти. Эта описательная позиция и использование личных местоимений приводят к резкому разделению между рассказчицей и ребенком, подчеркивая, что они не идентичны. Рассказчица, однако, кажется идентичной автору – самой Бернетт.

Взгляд рассказчицы-автора на (нетождественного обеим) ребенка имеет уникальное преимущество. Бернетт, известная как автор многих детских книг, в том числе «Маленький лорд Фаунтлерой» (1886), пишет здесь о «той, кого я знала лучше всех». Таким образом, Бернетт получает преимущество: она описывает, каким ребенком когда-то была, но избегает ловушек жанра и необходимости предстать перед читателями, чтобы «рассказать свою историю» (хотя читатель понимает, что все именно так). Какие же ловушки поджидают авторов автобиографий? Одной из них в ту эпоху было бы обвинение в самонадеянности. Бернетт виртуозно справляется с этой опасностью, искусно освобождая себя от автобиографического высокомерия заявлением, что ребенком, которого она описывает, мог бы быть любой другой творческий ребенок. Она начинает предисловие фразой, напоминающей дипломатичные объяснения Люси Ларком:

Третье лицо, «она», дает рассказчице большую свободу. Это позволяет ей сохранять собственный голос, мудрость, ум, мастерство рассказчицы. Это поддерживает «исследовательский» аспект книги, рассматривая ребенка как «случай» или пример. Это также помогает ей превратить собственную личную историю в очаровательную и интересную повесть. Бернетт пишет легко. Возникает ощущение, что она не воспринимает себя чересчур серьезно.

Можно только восхищаться тем, как Бернетт разработала повествовательную форму, позволившую ей объединить исследование, детскую автобиографию и повесть в одном произведении. Я говорю «автобиография», потому что, несмотря на первоначальные возражения автора, уникальность ребенка и самой истории становятся все более очевидными. Книга превращается в повесть о том, как маленькая девочка стала писательницей. В процессе она переходит от типичного к культурно-историческому: показывает, на какие невероятные уловки должна была пойти девушка, чтобы стать писательницей в США в 1860‑х годах. Фрэнсис обращается к редакторам «сэр» и подписывается «Ф. Ходжсон», в ответ она получает письма, адресованные «сэру».

Как и Доде, Бернетт подчеркивает, что это воспоминания. Бернетт проявляет более острый теоретический интерес к памяти, чем Доде: например, ее интересует точный возраст, когда появляется память, – вопрос, на который она отвечает, показывая, что память пришла к ней с самоощущением и мыслями:

Бернетт писала в эпоху, когда наука только начинала интересоваться вопросами памяти, и делала собственные эмпирические наблюдения. Некоторые из ее выводов сегодня покажутся сомнительными. Например, она предполагает, что ее ранние воспоминания точны: «[Задавать вопросы] – это очень четкое воспоминание для меня»; «Я вижу уютную английскую спальню»46. Она добавляет, как и Доде, что ее ранние воспоминания похожи на вспышки: «Возможно, интерес к таким воспоминаниям несколько усиливается тем фактом, что они всплывают только эпизодами, и у этих эпизодов, кажется, нет ни начала, ни конца». Затем, хотя она подразумевает, что воспоминания начинаются с ощущения себя, она предполагает, что и мысли, и память предшествуют языку – вывод, который сегодня может быть оспорен. Она говорит, что у нее есть четкие воспоминания с возраста двух или трех лет, до того как появились «слова». Рассказывает она и о сложном моральном вопросе, связанном с тем, как говорить правду и при этом быть вежливой, когда ее спросили, нравится ли ей непривлекательное имя, которое дали дочери друзья семьи. Наконец, она касается загадки, почему она помнит одно, а не другое. Так, она запомнила встречу с полицейским, когда ей было около четырех лет, но не помнит смерть отца. В том, что Бернетт называет свое время «детским веком», когда в детях видят «будущие умы, взращивание и опека которых является радостным долгом разумной зрелости», Салли Шаттлворт усматривает подтверждение осведомленности Бернетт о зарождающихся исследованиях детства47. Если бы Бернетт была в курсе исследований детской психологии, это бы объясняло ее научный интерес к появлению самоощущения, мыслей, памяти и языка.