Ставка на проигрыш - Френсис Дик - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

Из-за сырости, сгустившейся в туман, видимости почти не было. Я различал только два последних барьера. Эгоцентрик взял четвертое препятствие, и оставшегося у него духу едва хватило бы, чтобы засвистеть в детскую свистульку. Жокей заорал тренеру, что этот никчемный ублюдок еле-еле перекинул копыта через три барьера в дальнем конце поля и больше не станет прыгать ни за какие коврижки. Тренер ему не поверил и назначил на скачки другого жокея. Веселый денек!

Довольно жидкая толпа мидлендцев в матерчатых кепи и вязаных шарфах усеяла землю использованными билетиками, газетами и бумажными стаканчиками из-под угря в желе. В баре я присоединился к знакомому парню из «Спортинг лайф». Рядом с нами четверо журналистов с определенной степенью недоверия рассуждали о моих нестартерах.

Ничем не примечательный день. Один из тех, которые легко забываются.

Но дорога домой заставила меня переменить мнение. Подчас забывчивость может стоить жизни.

Я уехал до начала последнего забега, и потому мне удалось занять местечко в купе у окна почти пустого вагона для некурящих. Повернув рукоятку обогревателя почти на полную мощность, я развернул газету посмотреть, что там пишет обозреватель спортивных новостей под псевдонимом Подзорная Труба.

«Тиддли Пом будет участвовать, — утверждает тренер. — Но уцелеют ли ваши денежки?»

Заинтригованный началом, я дочитал до конца. Он сдул у меня практически все, лишь слегка переиначив детали. Что ж, это комплимент. Плагиат — наиболее чистосердечная разновидность лести.

Дверь в коридор открылась, и в купе, притоптывая ногами от холода, ввалилась компания из четырех букмекеров. Они бурно обсуждали какого-то незадачливого игрока, который полез к ним оспаривать проигравший билет.

— Я и говорю ему: «Да прекрати ты, кого хочешь обмануть? Может, мы и не ангелы, но и не какие-нибудь там дурни набитые...»

На всех были одинаковые пальто цвета морской волны, которые они побросали на верхние полки. Двое поочередно запускали руки в огромный пакет с очень сытными на вид сандвичами, а двое других курили. Каждому было лет по тридцать, и говорили они с характерным лондонско-еврейским акцентом, обсуждая теперь в отнюдь не подобающих субботнему дню выражениях поездку до станции на такси.

— Добрый вечер, — поздоровались они, заметив наконец мое присутствие, а один, ткнув сигаретой в сторону таблички «Не курить», спросил:

— Ты не против, приятель?

Я кивнул и почти уже не обращал на них внимания.

Поезд, раскачиваясь, катил на юго-восток. Пасмурный день сменился туманной ночью, и пятеро пассажиров постепенно смежили веки.

Дверь в купе с грохотом отворилась. Я нехотя приоткрыл один глаз, думая, что вошел кондуктор. В проеме стояли двое мужчин отнюдь не чиновничьего вида. Один, здоровенный парень, протянул руку и опустил шторы с внутренней стороны выходящего в коридор окна. Затем, окинув букмекеров оценивающе-презрительным взглядом, он мотнул головой в сторону коридора и коротко произнес:

— Вон!

Я все еще не связывал их появление со своей персоной, даже когда букмекеры послушно подхватили свои пальто и один за другим выскользнули в коридор.

Только когда громила извлек из кармана скомканный экземпляр «Блейз» и ткнул пальцем в мою статью, я ощутил, как по спине у меня забегали мурашки.

— Кое-где это не понравилось, — саркастически заметил громила. Сильный бирмингемский акцент. Он скривил губы, явно упиваясь своей ироничностью. — Очень не понравилось.

От ботинок до подбородка его облегал грязный комбинезон, над которым виднелись толстая шея, пухлые щеки, маленький мокрый рот и прилизанные волосы.

— Не стоило вам так поступать, право, не стоило, — продолжал громила, — вмешиваться и все прочее.

Он опустил правую руку в карман, и она вновь появилась на свет Божий, обтянутая медным кастетом. Я взглянул на другого. Тот сделал то же самое.

Я рванулся вперед к стоп-крану. Штраф за остановку поезда — двадцать пять фунтов. Здоровяк резким профессиональным ударом пресек мою попытку.

Оба они обучались своему ремеслу на ринге это было ясно. Все остальное я воспринимал как в тумане. Они не притронулись к моей голове, но четко знали, как и куда бить по корпусу, и, когда я пытался отбиваться от одного, в дело вступал другой. Единственное, что мне удалось, это наградить маленького резким пинком по лодыжке, на который он ответил словом из четырех букв и страшным ударом по почкам. Я рухнул на сиденье. Они наклонились надо мной и начали действовать в обход всех правил Куинсберри.[3]

Мне вдруг показалось, что вот сейчас они убьют меня, что, может, сами того не желая, они меня убивают. Я даже попытался объяснить им это, но, если и издал какой-то звук, они не услышали. Громила потянул меня вверх и поставил на ноги, а маленький принялся ломать мне ребра.

Когда наконец меня отпустили, я медленно свалился на пол и уткнулся лицом в сигаретные окурки и измятые обертки от сандвичей. Я лежал совершенно неподвижно, моля Бога, в которого не верил, не допустить, чтобы все это началось сначала. Верзила склонился надо мной.

— А он не загнется? — спросил маленький.

— Да ты что! Мы же ничего не повредили, верно? Сработано в самый аккурат, так или нет? Выгляни-ка за дверь. В самый раз теперь отваливать...

Дверь открылась и снова закрылась, но я долго еще не верил, что они ушли совсем. Я лежал на полу, задыхаясь в кашле, и короткими глотками хватал воздух, меня тошнило. Какое-то время мне даже казалось, что я заработал эту взбучку не из-за газетной статьи, а из-за Гейл, и мысль о том, что я заслуженно понес наказание, на миг облегчила страдание. Боль пронзала, словно раскаленный докрасна стержень, и только чувство вины делало ее переносимой.

Но сознание вернулось, оно всегда возвращается в самый неподходящий момент. Я начал медленно приподниматься, стараясь оценить нанесенный мне ущерб. Может, они и в самом деле ничего не повредили — так, по крайней мере, сказал тот, здоровенный. Но по ощущениям казалось, что на теле не осталось ни одного неповрежденного места.

Перебравшись на сиденье, я тупо наблюдал за мелькавшими в окне расплывчатыми и желтыми от тумана огнями. Глаза полузакрыты, горло перехватывало от тошноты, руки лежали на коленях, бесчувственные и ватные. Боль разливалась по всему телу. «Потерпи, — сказал я себе, — это пройдет».

Ждать пришлось долго. Огни за окном сгустились, и поезд замедлил ход. Лондон. Пересадка.

Пора наконец сдвинуться с места. Печальная перспектива. Любое движение может причинить боль.

Поезд подкатил к платформе Кингс-кросс и, дернувшись, остановился. Я продолжал сидеть, пытался заставить себя приподняться, но не мог, хотя знал, что, если не выйду из вагона, его переведут на запасной путь, и мне предстоит коротать в купе холодную, неуютную ночь.

Дверь снова с грохотом отворилась. Замирая от ужаса, я поднял глаза. Но это был не тот в грубом комбинезоне с кастетом. Кондуктор.

Волна облегчения захлестнула меня. Только теперь я осознал степень своего испуга и разозлился на себя за малодушие.

— Конечная остановка, — буркнул кондуктор.

— Угу.

Он вошел в купе и пристально взглянул на меня.

— Отмечали праздник, сэр?

— Ага, — согласился я. — Отмечал.

Взяв наконец себя в руки, я встал. Я был прав — страшно больно.

— Послушай-ка, приятель, ты уж, будь любезен, не напачкай тут, — проговорил кондуктор убедительным тоном.

Я отрицательно мотнул головой. Добрался до двери. Вывалился в коридор. Кондуктор заботливо подхватил меня под руку и помог сойти на платформу. Медленно продвигаясь вперед, я услышал, как он, посмеиваясь, говорит у меня за спиной группе носильщиков:

— Видали этого? Весь сине-зеленый и потный, как свинья.

— Пьянь несчастная!

Домой я доехал на такси и долго поднимался по лестнице. Миссис Вудворд против обыкновения с нетерпением поджидала меня, так как боялась возвращаться домой поздно в такой туман. Я извинился.

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая