Медведи и Я - Лесли Роберт Фрэнклин - Страница 2

• Предыдущая
• 2/46
• Следующая

На востоке, над хребтом Оминека взошла луна и простерла свой длинный сияющий золотисто-желтый луч над озером. Вдали взвыл волк, и другой ему ответил. Призывно затрубил лось. Было около половины одиннадцатого, солнце ненадолго спряталось за горы Бабин, там оно сделает невидимый мне круг и снова взойдет над Оминекой в два тридцать. При нормальных атмосферных условиях летний закат здесь делится на два периода — янтарный час и алый час. В июне ночь длится не больше четырех часов. В тот вечер я лег спать, не дождавшись алого часа, но никак не мог выбросить из головы медвежат. А вдруг малыши голодны? Я успокоился на том, что все как-нибудь обойдется и утром я увижу, что медведица ушла и увела их с собой.

Солнце еще не вышло из-за зубчатых вершин на востоке озерного края, когда я с виноватой поспешностью выскочил из дома и направился прямиком к большой пихте на обрыве у Наггет-Крика. Три пары блестящих глаз-бусинок выглянули из трех пушистых клубков на нижней ветке. Ночью медвежата спустились на огромную широкую ветвь в тридцати футах от земли, чтобы провести ночь более комфортабельно.

Вернувшись на кухню, я сварил большой котел кукурузной каши, сдобрил ее пинтой меда и банкой сгущенного молока — теми драгоценными продуктами, которые я доставил на каноэ, три дня выгребая против ветра от Топли-Лендинга до дома у Наггет-Крика. Разлив кашу в три тяжелые миски, рассчитанные на здоровые, хотя и не изощренные аппетиты северян, я поставил лакомство у ствола пихты и, отступив к крыльцу, стал поджидать неизбежное.

Аромат теплой каши, меда и молока сразу долетел до чувствительных черных носов медвежат. Они затеяли долгий спор с визгом, шлепками, шипеньем, рычаньем и укусами. Никто из троих не хотел первым нарушить приказ медведицы оставаться на дереве, никто не решался соскользнуть вниз по стволу и начать есть, когда рядом стоит бородатый незнакомец, так что к тому времени, когда эта шумная троица наконец поддалась естественной потребности поесть, каша остыла.

Ни на секунду не отрывая от меня глаз, подкидыши проглотили свой завтрак, досуха вылизали миски и вновь вернулись на ветку, в свое спасительное убежище.

Наполнив миски вновь, на этот раз сушеными сливами, — безумное расточительство, — я принялся за свое старательское дело. Швыряя лопатой ил с песком в длинный промывочный канал, затем открывая створки, чтобы направить воду через лоток, я выбирал самые крупные камешки руками. Когда весь ил был смыт, я просеивал оставшийся песок сквозь решетку, чтобы проверить, осели ли в желобках после этой монотонной, трудоемкой операции хоть какие-нибудь крупицы золота. Помимо того, что старатель проводит долгие, томительные часы в одиночестве, тяжелом физическом труде и разочарованиях, он все время мокр до нитки и открыт всем ветрам, дождю и солнцу и яростно жрущим его насекомым. Порой неделями в награду за изнурительный труд не находишь в лотке или канале ни золотинки.

В тот день к семи вечера я не заработал и доллара. Я думал о том, как беден участок Ред-Ферна, и с легкой тоской вспоминал родительский дом в Южной Калифорнии, совсем забыв о медвежатах. Подымаясь по тропе от реки к дому, я вдруг почувствовал, что за мной кто-то идет. Резко обернувшись — а это не очень разумно в северных лесах, где резкие движения, превратно понятые, могут спровоцировать вапити или медведя-гризли на нападение, — я обнаружил, что трое медвежат, выстроившись гуськом, осторожно ступают по моему следу и ушки у них прижаты, как у щенков колли. Проходя мимо пихты, я поднял пустые миски и пошел дальше к дому. Медведи шли следом на почтительном расстоянии и все время тихонько бормотали, продолжая спор, и похоже это было не то на писк, не то на фырканье. Я так и вижу, как они ровненьким рядком садятся у самого крыльца, опустив головы и глядя на меня исподлобья с той трогательной мольбой о помощи, по которой безошибочно узнаешь сироту, сознающего свою тяжелую долю.

Для начала я прошел в коптильню и взял три больших форели. Положив в каждую миску по рыбине, я поставил их у ступенек, поодаль друг от друга, чтобы между этими плюшевыми медведями не возникали споры о том, чья это миска. С ужимками настоящих гурманов малыши подошли каждый к своей миске, присели на корточки, обхватили большую рыбину и аккуратно съели сочное блюдо «а ла бабинез».

Хотя они не выглядели такими испуганными, как накануне, они следили за каждым моим движением все так же подозрительно и подскакивали, мгновенно реагируя на любую перемену в моем поведении; и все же они не выказывали никакого желания уйти.

Я не стал ни приглашать медведей в дом, ни подманивать, я просто оставил дверь открытой, пока жарил себе лепешку и окуня. Тихое бормотанье, то и дело прерываемое резким долгим визгом, означало, что на крыльце идет оживленная дискуссия. Когда эти гортанные звуки вдруг умолкли, я вышел из кухни посмотреть, что происходит. Медвежата сидели, обнимая друг друга передними лапами, на потрепанном ковре посредине комнаты и смотрели прямо на меня.

В домике Ред-Ферна, сложенном из тяжелых тесаных еловых бревен, было два помещения — кухня и комната. В одном конце просторной «гостиной», рядом с очагом из грубого камня почти во всю ширину комнаты, он соорудил лежанки. Много позже к ее южной стене была пристроена кухня с погребом под нею. Ред-Ферн сделал это, когда женился на овдовевшей индианке из племени секани, которая не хотела жить в доме без кухни, непромерзающего погреба и железной плиты. В доме Ред-Ферна передняя стена была почти сплошь застеклена, что индейцы племени надене обычно не делают. Ему нравился вид на озеро, поэтому он поставил свое жилище так, чтобы в любое время года собирать поэтическую дань с красот окружающей его природы. Мне же казалось непосильной задачей чистить все эти стекла, когда они запотевали или замерзали.

Гряда облаков, плывущая с Юкона вдоль западных отрогов Скалистых гор, принесла холодный арктический воздух, так что я зажег угольно-масляную лампу, подбросил в очаг два сухих полена, подвинул поближе к нему глубокий обитый лосевой кожей стул и приготовился провести вечер за чтением возвышенных сочинений Роберта Сервиса. Медвежата смертельно боялись трещащего огня, но любопытство — свойственное всем медведям — победило их страх. Подбадриваемые, без всякого сомнения, приятным ощущением безопасности и сытости, малыши, как щенки, подползали все ближе и ближе к очагу и с визгом бросались в темные углы под лавками всякий раз, как скопившийся в дереве газ с треском взрывался, рассыпая слепящие снопы искр.

Но если огня они просто боялись, то я внушал им настоящий ужас. Они не испытывали ко мне как к новому для себя зверю ни малейшего интереса, и стоило мне сделать хоть шаг в их сторону, как они единым клубком забивались под лавку. Должно быть, исчезновение их матери, а потом и приемной матери было еще слишком свежо в их маленьких растерянных умишках. Каким-то образом вид человека был связан для них с этими роковыми исчезновениями.

Выхаживать и выкармливать тройню вдвое труднее, чем двойню, потому что медвежата-тройняшки более мелкие и более слабые. Часто кто-то один болезнен, другой капризен, а третий так привыкает к опеке, что вырастает очень робким и не способен самостоятельно жить в мире, где медведь медведю враг. Обычно какие-то природные различия, не столь очевидные у двойняшек, проявляются в размере, окрасе и привычках тройняшек.

Те трое, которые остались со мной, казались мне совершенно одинаковыми, словно их сделали под копирку, пока я не присмотрелся к ним поближе. Один был чуточку крупнее других и не совсем исчерна-коричневый, а цвета вороненой ржавчины, и на груди у него было маленькое белое пятно. Я назвал его Расти,[1] отчасти из-за его окраски тона темной корицы, а отчасти по тому визгливому писку, которым он настаивал на своем главенстве над двумя остальными.

Едва выйдя наутро из дома, Расти стал кусать своих брата и сестру за поджилки, пока они не залезли на ель. Он хотел удостовериться в том, что можно без опаски обследовать поляну за домом. Когда же он обнаружил, что у него не хватает духу осмотреть таинственный двор за домом одному, он позвал их вниз отрывистым фырканьем. Принюхиваясь, они неуклюже продвигались сквозь бурьян по своей новой территории, а Расти своим визгом, похожим на звук фальшивой дудки, приказывал им вернуться, если они вдруг опережали его. При малейшем неповиновении он поднимался на задние лапы и подкреплял свой авторитет короткими точными ударами правой и левой в челюсть ослушника.

• Предыдущая
• 2/46
• Следующая