Чекист. Неизвестная война - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 4

Вечером нам выдали ещё по четыре галеты, налили по кружке воды и загнали в барак.

Уже забравшись на нары, прикинул: сколько весит одна галета? Если грамм двадцать, тогда нормально, а если десять?

Странно, чего это я? Ещё и поголодать-то как следует не успел, а мысли уже только о еде. Пытаешься их гнать, но не получается. И я уже начинаю понимать, что голод сидит не в брюхе, а в моём мозгу. Что постоянно начинаю думать о еде, представляя те вкусности, которыми меня потчевала Галина Витальевна, перловую кашу Полины-Капитолины, тётушкины пироги. И даже супчик из «карих глазок», что подавали нам в столовой на Лубянке. Любопытно, но о нашей нынешней столовой с её разносолами и демократическими ценами я почему-то не вспоминал, как не вспоминал о московских ресторанах или о кафе в Крыму, скажем. А ведь летом восемнадцатого, когда еды было столько же, сколько здесь, в концлагере, а может, и меньше, я почему-то совсем не думал о жратве. Почему бы это? Может, потому что человеку нужна не только еда, но и что-то другое? Здесь же всё человеческое постепенно начнёт вытравляться, утекать, оставляя в мозгу только мысли о голоде и о том, что нужно чего-то пожрать! Я могу терпеть голод, если у меня будет дело, которое действительно важно!

Нет, пока я ещё способен соображать, надо бежать!

Как только начал думать о побеге, сразу же стало легче. Даже бурчание в желудке (у, ненасытная утроба!), прекратилось.

К счастью, о бегстве с Мудьюга думал не только я. И Виктор, и Серафим мечтали о том же. А теперь и другие начали увлекаться нашей идеей, загораться ею.

Для начала мы провели «инвентаризацию» оружия. Выяснилось, что в наличии три ножа – один вполне приличный, доставшийся Серафиму после боя с главарём, второй серебряный, напоминавший десертный, невесть каким образом оказавшийся на Мудьюге, а теперь ставший собственностью «Комитета по подготовке восстания», а третий – мой, только внешне напоминавший нож. Я же говорил, что перед тем как «сдаться» английской контрразведке, немного подготовился к заключению? Купил в аптеке упаковку пластыря, а потом прилепил к голени один из переплётных ножей, предварительно сняв с него рукоять. Меня обыскивали два раза. Первый раз – при передаче от англичан русским, а во второй – при отправке в Архангельскую тюрьму. И оба раза, проверив мои карманы, пошарив под мышками и заставив разуться и потрясти сапогами, охранники не додумались ощупать ещё и тело! Верно, они здесь ещё не достигли тех высот обыска, до которых дойдут попозже, когда у арестанта проверяют даже анальное отверстие. А я, честно говоря, вычитал о таком способе хранения ножа в какой-то книжке, из разряда научной фантастики. Автора и названия не припомню, но речь шла о юноше, отправлявшемся в разведку на какой-то планете. Его родная сестрица подарила пареньку лезвие, порекомендовав прилепить его клейкой лентой к ноге. Позже подарок спас юноше жизнь, когда какие-то бандиты напали на него, оглушили и отобрали все вещи и оружие, но не заметили клинок.

У меня при хранении лезвия возникли проблемы, о которых не предупреждали авторы, – пластырь пересыхал, и его приходилось заменять новым, заклеенное место прело, нога чесалась, а кончик клинка иной раз больно впивался в тело. Но самое главное – за месяц заключения я так и не смог придумать, где мне использовать свой нож. Бросаться с ним на охрану было бы глупо и нелепо, а резать себе вены я не собирался. И всё-таки рука не поднималась выбросить лезвие. Но теперь, кажется, нужный час настал, и я с удовольствием отодрал остатки пластыря и внёс в наш скромный арсенал свой вклад.

Народ к моей выдумке отнёсся с восхищением, а Серафим Корсаков ещё и принялся рассказывать, как «Володька классно придумал бабахнуть из старинной пушки, чтобы отвлечь милиционеров и спасти товарища!»

А вот к моему ножичку отнеслись без должного уважения – мол, лезвие короткое, и вообще…

При обсуждении восстания не обошлось без споров и разногласий. Пётр Петрович – неплохой дядька, и большевик стоящий. Одна беда – правильный до занудства. По его мнению, чтобы поднять восстание в концлагере, необходимо выполнить следующие условия:

1. Связаться с другими бараками;

2. Создать в каждом бараке организационную группу в количестве пяти человек;

3. В каждом бараке провести митинг;

4. Заручиться поддержкой подавляющего большинства узников;

5. Накопить для побега достаточно продовольствия.

Так-то оно так, и всё правильно, должно быть добровольное желание арестантов, но меня смущали два обстоятельства. Во-первых, сколько времени мы на всё это потратим? Чего доброго, с митингами и обсуждениями не заметим, как начнётся осень, а то и зима. Во-вторых, чем дольше мы планируем и собираемся, тем больше шансов, что нас кто-нибудь выдаст. Я даже сейчас не уверен, что в нашем бараке нет стукача. И он не обязательно завербован охраной, и не получает за свой нелёгкий труд какие-нибудь бонусы в виде куска колбасы или пачки папирос. Нет, он предаст либо по своей подлой сущности, либо из благих побуждений – мол, во время восстания могут быть напрасные жертвы. Такое, как мы знаем, бывало не раз. Стало быть, надо действовать сообразно обстановке, не забывая слов товарища Ленина, как-то сказавшего: «Вчера было рано, завтра будет поздно!» А Стрелков, хотя и надёжный товарищ, но в данный момент ведёт себя как последний меньшевик, выступающий против пролетарской революции! Стало быть, нам понадобятся активные силы, способные увлечь за собой колеблющиеся массы! И кто будет главной ударной силой? Разумеется, Володька Аксёнов, Серафим Корсаков и Виктор, пока остающийся бесфамильным. Вот с ними и нужно завести предметный разговор.

Утром нам выдали по очередной порции галет, по кружке воды, а потом принялись выстраивать нас в шеренги, чтобы вести на работу. Охранники, выставляя перед собой винтовки, свирепо порыкивали, иногда поколачивая медлительных прикладами. Били не от злобы, а порядка ради.

– Ой-ой-ой! – истошно завопил я, падая на спину и начиная молотить по земле руками и ногами.

Перевернувшись, поелозил мордой по грязи и щебню, натасканными сюда сотнями ног, и опять начал орать.

– Э, ты чего? – настороженно спросил один из охранников, взявший меня на мушку.

Я опять повернулся на спину и истошно завопил:

– Ой-ой-ой!

– Падучая у него! – крикнул кто-то из наших.

– Сбрендил парень! – проорал другой. – Вон, землю жрать начал!

Теперь я раскинул руки и ноги, приняв позу распятого раба, и завопил:

– Ай-ай-ай!

И тут в мой живот упёрся долгожданный ствол винтовки. Эх, если берданка без штыка, то лучше бы так не делать!

– Вставай, не то прямо в кишки пальну!

– Ай-ай-ай! – снова проорал я, хватаясь за ствол, и отводя его в сторону, а потом резко дернув вниз. Бабахнул выстрел, пуля выбила струйку земли, но берданка уже поменяла хозяина, а я, вскочив на ноги, вбил приклад между глаз конвоира.

– Даёшь, Соломбала! – раздался боевой клич Серафима Корсакова, а следом за ним – крики боли, вопли и ещё два выстрела.

Но мне было не до кликов, я лихорадочно открывал подсумок с патронами, висевший на поясе конвоира. Эх, плохо, что это не «мосинка»!

Затвор передёрнут, гильза улетела, теперь вставить свежий патрон! Так, в кого?!

Но все конвоиры уже лежали на земле, а каторжники добивали их ножами и камнями, а то и просто ногами и руками. Ах ты, чёрт! Тут же ещё и вышка, как же я забыл?! А вон вертухай, скотина такая, уже целится в кого-то из нас!

Я не великий стрелок, и в прежней жизни наверняка не попал бы в человека с расстояния в добрых пятьдесят метров, да ещё из тяжеленной винтовки. А тут – поди ж ты! Есть! Может, не наповал, но часовой на вышке завопил и выронил оружие.

Сняв с убитого охранника ремень с подсумком (а где второй?), опоясал им свой полушубок. Надо бы посчитать, сколько патронов. В подсумке для «мосинки», сколь помню, должно быть шесть обойм. Судя по весу, в моём, «берданочном», патронов немного. Ну, лентяй ты, дядя!