Егерь: заповедник (СИ) - Рудин Алекс - Страница 22

— Конечно, — кивает Катя. — Знаешь, мне кажется, что я соскучусь по тебе, как только поднимусь в комнату.

— Это вряд ли, — улыбаюсь я. — Там тебя наверняка ждут соседки.

— Правда, — радостно кивает Катя. — Беги, а то опоздаешь!

Я еще раз целую ее. Вахтерша одобрительно кивает — ей нравится наш ответственный подход к маскировке.

А потом я бегу на метро — до электрички остается всего полчаса.

Павла на вокзале нет. Я стою в прокуренном тамбуре, придерживая руками автоматические двери — вдруг он появится в последний момент.

«Осторожно, двери закрываются» — безразлично бормочет динамик.

Ну, Паша! Значит, не успел — или не захотел успевать.

Я улыбаюсь. Молодчина, так и надо!

Двери с шипением закрываются. Электричка медленно трогается.

На всякий случай я прохожу все вагоны от хвоста до головы поезда. Павла нет — точно, остался в Ленинграде.

Электричка почти пуста. Редкие пассажиры сидят порознь друг от друга. Только во втором вагоне весело хохочет компания молодежи. Когда я прохожу мимо, они на секунду умолкают — я для них слишком взрослый, человек из другого, пока еще чужого для них мира.

Я иду в следующий вагон. Сажусь на жесткую деревянную скамейку и прислоняюсь лбом к оконному стеклу. Стекло холодное. Я вглядываюсь в темноту, в которой мелькают только столбы и редкие огни деревень.

Потом закрываю глаза.

Просыпаюсь только когда электричка уже подъезжает к Волхову. Вагон совершенно пуст. Пуст и перрон — я выхожу на него и словно окунаюсь в чернильную темноту, которую не могут разогнать даже редкие фонари.

Несмотря на глубокую ночь, я чувствую себя непривычно бодрым — выспался за два часа дороги.

Иду через пустую вокзальную площадь. Машинально бросаю взгляд на автобусную остановку. Их на площади несколько — две для городских автобусов и две для пригородных. Еще есть стоянка такси, на которой светит зеленым огоньком одинокая бежевая «Волга».

Я гляжу на остановку, где днем забирают пассажиров пригородные автобусы. Вижу скамейку под фонарем, а на скамейке — одинокую обмякшую фигуру. Фигура кажется мне знакомой.

Мгновение я не верю своим глазам. Потом сворачиваю и быстро иду к скамейке.

— Федор Игнатьевич!

Кажется, председатель спит.

Я трясу его за плечо, а он что-то бормочет, не просыпаясь. От него сильно пахнет водкой.

— Федор Игнатьевич, что случилось?

Моя машина стоит буквально в сотне метров от скамейки. Я поднимаю Федора Игнатьевича, пытаюсь забросить его руку себе на шею. Его не держат ноги. Спросонок он отталкивает меня. Потом узнает:

— Андрей?

— Поехали домой, Федор Игнатьевич, — говорю я.

— Сейчас!

Он пытается подняться.

И тут к нам подходит наряд милиции.

— Распиваем, граждане?

Понятно — мы для них выглядим, как два алкаша. Один потрезвее — и пытается утащить своего приятеля, который нализался в стельку.

Я показываю удостоверение — какое счастье, что оно у меня с собой. Прошу войти в положение.

— Это наш председатель, из Черемуховки. Ребята, давайте, я его домой отвезу. У меня машина рядом — вон она.

Милиционеры переглядываются.

— Он фронтовик, — использую я последний аргумент.

— Ну-ка, дыхни! — требует милиционер.

Я дышу ему в лицо, он недоверчиво принюхивается. Говорит второму:

— Вроде, трезвый.

На скамейке рядом с Федором Игнатьевичем — его портфель с бумагами. Портфель старый и потертый, но производит впечатление на милиционеров. Они машут рукой и даже помогают мне дотащить Федора Игнатьевича до машины.

Мы усаживаем его на пассажирское сиденье. Милиционер кладет на колени председателю портфель.

— Спасибо, — говорю я милиционерам.

Они козыряют и уходят, а я завожу машину. Немного прогреваю двигатель, включаю фары и осторожно трогаюсь с места. Ремней безопасности нет и в помине — кто о них слышал в семьдесят седьмом году?

Федор Игнатьевич тяжело наваливается плечом на дверцу. На мгновение просыпается.

— Андрей? Андрей Иванович! А мне в райкоме… такое…

Дальше он неразборчиво бормочет что-то себе под нос. Я слышу только ругательства.

— Завтра расскажешь, Федор Игнатьевич, — говорю я.

Мы уже выехали за город. Дорога на Киселево темна и пуста. Фары светят тускло, чернота ночи им не по зубам, и я вглядываюсь в темноту до боли в глазах.

Глава 13

Утром я первым делом иду узнать, как там Федор Игнатьевич. Мы живем практически по соседству — только перейти Песенку по мосту и свернуть налево.

Жена председателя, Мария Антоновна, собирается кормить кур. Она идет к сараю с большой эмалированной миской пшена и громко зовет:

— Цып-цып!

Куры сбегаются к ней.

— Андрей Иванович, — говорит мне Мария Антоновна, — спасибо, что вчера доставил моего старика.

— Как он? — спрашиваю я.

Мария Антоновна машет рукой, забыв про миску. Пшено сыплется на землю, куры, толкаясь, бросаются его клевать.

— Заклевали его вчера на собрании, — с горечью говорит она. — Набросились, прямо как эти куры. А все статья проклятая.

— Какая статья? В газете?

Вчера я ничего не добился от Федора Игнатьевича. Да не сильно и старался — важнее было доставить его домой.

— В газете, — кивает Мария Антоновна. — Да ты заходи, Андрей Иванович. Федор уже проснулся.

В этот момент и сам председатель выходит на крыльцо. В одной руке у него пачка папирос, в другой — сложенная газета.

Вид у Федора Игнатьевича порядком помятый — седые волосы растрепаны, глаза красные. Увидев меня, он отводит взгляд.

— Прости, Андрей Иванович, — хрипло говорит председатель. — Стыдоба-то какая. Напился и уснул на скамейке!

Ему невыносимо стыдно.

— Ничего, Федор Игнатьевич, — говорю я, чтобы его поддержать. — Все обошлось. Расскажешь, что случилось?

Вместо ответа он сует мне газету. Я разворачиваю ее и вижу заголовок, подчеркнутый красными чернилами:

«Пропадай, урожай».

— Что это? — спрашиваю я.

— Ты почитай, — кивает мне председатель.

Он пытается достать из пачки папиросу, но пальцы его не слушаются. Папироса падает в траву. Федор Игнатьевич раздраженно топчет ее ногой и достает другую. Мнет ее в пальцах.

Я читаю статью, и волосы у меня буквально встают дыбом.

Автор пишет о том, как в Черемуховке из-за халатного отношения руководителей совхоза чуть не пропал урожай картофеля. Чтобы его спасти, совхозу пришлось привлекать к уборке случайных людей — даже охотников и туристов.

От лица одного из туристов и написана статья. Написана гаденько — правда в ней причудливо перемешана с чудовищной ложью.

С одной стороны автор хвалит советских людей за неравнодушие и готовность прийти на помощь. С другой — недвусмысленно обвиняет руководство совхоза и председателя сельсовета в бесхозяйственности.

«Безалаберность… производственный травматизм… нарушение режима труда и отдыха…»

Трескучие пустые фразы.

Но я живо представляю, как больно Федору Игнатьевичу от каждого слова.

Я дочитываю до конца. Статья не подписана — она опубликована от имени редакции.

— Гад! — говорю я себе под нос.

Но Федор Игнатьевич меня слышит.

— Знаешь, кто это написал, Андрей Иванович? — спрашивает он.

— Догадываюсь. Но доказать не могу. Отвратительное вранье.

— А вот в райкоме так не считают.

Федор Игнатьевич глубоко затягивается. Его руки дрожат.

— С должности меня хотят снять.

Он гасит папиросу. Я вижу его потухший взгляд.

Федор Игнатьевич переживает не за себя. Ему больно за Черемуховку. Несправедливость давит ему на грудь, не дает дышать.

— Разберемся, Федор Игнатьевич, — говорю я.

А сам лихорадочно думаю — что теперь делать. И нахожу решение.

Вотинов.

Генерал Георгий Петрович Вотинов — вот, кто может мне помочь.