Пробить камень - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 26

• Предыдущая
• 26/46
• Следующая

В общежитии все как-то вдруг сладилось. На третий день Ермилов вселился в свою комнату, и отнюдь не к рыжему Лопатину. На десятом этаже было несколько пустых блоков, и ушлый Веня Березкин так договорился с «этажеркой», что они даже смогли выбирать и заняли в конце концов номер 1007, левую комнату. Она была в относительном порядке, линолеум целый, обои тоже на месте и даже не засаленные и почти не разрисованные. Ермилов и Веня посмотрели друг на друга и без слов договорились ремонтом не заниматься, ну его. Ермилов с немалым изумлением узнал, что Веня даже не студент, а вольнослушатель, то есть почти посторонний и абсолютно бесправный во ВГИКе человек, которому непонятной милостью деканатской было разрешено посещать занятия сценарной мастерской, и каким же, собственно, макаром он при этом еще и умудрился поселиться в общежитии – тайна сия велика есть. Веня, казалось, знал все и про всех. Что касаемо Лопатина, то его ориентация оказалась стандартной, а таинственный сожитель, из-за которого Ермилов не смог войти в комнату, был братом-дезертиром, сбежавшим из подмосковной воинской части, а это, по словам Вени, вообще являлось секретом полишинеля. Соседку Лопатина, молдаванку Таню Михолап, Веня вообще откуда-то хорошо и близко знал, и она вместе с Кирой была в первый же день приглашена на новоселье, принесла бутылку домашнего молдавского вина и очень расстроилась, когда узнала, что Ермилов не пьет. А когда Михолап ушла, Веня объяснил Ермилову, что она, скорей всего, лучшая институтская сценаристка, что когда она заканчивает очередной сценарий, то просто сдает один экземпляр в библиотеку, и там оперативно выстраивается извилистая очередь преподавателей, между которыми время от времени возникают споры о том, что Ми-холап уже продала несколько полнометражных работ и что если бы не маленький ребенок, который отнимает много времени и из-за которого она некогда перевелась с режиссерского на сценарный, то она взорвала бы Голливуд, не выезжая с улицы Галушкина.

В другую комнату блока 1007 на следующий день после Вени с Ермиловым вселился третьекурсник-первогодник Костя, причем один, он доплачивал за вторую койку. Махровый интроверт Ермилов не знал, что возможен такой вариант, было бы неплохо... но, подумав, решил оставить все как есть: Бе-резкин представлялся по первым впечатлениям довольно забавным существом. Правда, с Костей они посмотрели друг на друга без особой приязни, но Ермилов этому никакого значения не придал, его вообще тогда мало что волновало, каждое утро он просыпался у Киры, и, пока были деньги, они шли куда-нибудь позавтракать, а потом во ВГИК. По дороге у них происходил ритуальный диалог.

«Илюша, давно хотела тебя спросить, ты видел „Жанну д’Арк?“

«Нет».

«Очень жаль. Я не досмотрела и теперь не знаю, чем все закончилось».

«Кирка, – с чувством говорил Ермилов, – ее сожгли!»

После этого он ее дразнил «актёркой», она его «рэжисэром». Едва открыв тяжеленные двери на улице Вильгельма Пика, они умудрялись забывать друг о друге, получая от этого удовольствие, и разбегались по своим группам до вечера, пока не приходила пора снова смять простыни, потом они снова уносились, она – на сценическую речь, танец или вокал, он – в свою мастерскую, «мастерскую Бертолуччи», как ее все называли. Ермилов уже привык к этим издевательствам. Дело было в том, что Плотников в первые три недели сентября в институте так и не появился. Так что, почему нет? Еще их называли мастерской Спилберга, а иногда – другого знаменитого американца Стивена Мэдисона (последнее время, кстати, бродили упорные слухи о его приезде в Москву). Бывалые вгиковцы видели немало подобных примеров на своем веку, когда мастерскую набирал какой-то особенно маститый режиссер, который на занятиях не бывал в принципе (а подмастерья на что?!). Но Ермилов не унывал, в конце концов, помимо собственно «мастерства кинорежиссера», были еще актерская техника речи, история отечественного и зарубежного кино, гуманитарные дисциплины, а в ближайшем будущем предполагались монтаж и звукорежиссу-ра. Хотя называть все это дисциплинами мало у кого язык поворачивался, уж больно неподходящее слово для заведения, в котором преподаватели опаздывали на занятия или вовсе игнорировали их похлеще собственных студентов.

Наконец однажды во время третьей пары по институту прошелестело всего два слова: «Плотников приехал!» – и это произвело маленькую революцию, все расписание мгновенно полетело в тартарары, к их мастерской подтянулись студенты с других отделений. Хотя в появление режиссера поверить было мудрено, Плотников действительно нагрянул, более того, он только что прилетел из Японии, и по такому эксклюзивному случаю все желающие – несколько сот человек – набились в Большой просмотровый зал на четвертом этаже. Проректор Коломиец чрезвычайно гордился тем, что именно ему удалось уговорить Плотникова набрать режиссерский курс. Сейчас же Плотников совсем не жаждал больших публичных выступлений, но проректор пристал как банный лист, а сопротивляться после долгого перелета у режиссера не было сил.

Глядя на мастера, Ермилов подумал, что тот выглядит как человек, не спавший несколько суток, но вспомнил, что и летом, на собеседовании, Плотников был такой же. Первые слова Плотников сказал, глядя себе под ноги, похоже было, что под таким количеством глаз, смотревших на него единовременно, он не чувствовал себя комфортно.

– Всех вас наверняка пугали еще на вступительных экзаменах тем, что вы пускаетесь в рискованное предприятие, что лишь единицы смогут выплыть и взобраться на проплывающий мимо лайнер. Но все вы теперь успокоились тем, что по крайней мере на какое-то время обрели устойчивую почву под ногами и весело и с интересом проведете четыре-пять студенческих лет. А напрасно! Уверяю вас, что в этих стенах нет никакого такого особенного студенческого братства и общности, все это, простите, туфта, это годится для МГУ, МАИ, любого иного именитого вуза... Но кино вбирает в себя в значительной степени людей, уже переплавившихся в котлах с эхом «Гаудеамуса», и в то же время это место для тех, кто найдет мужество распрощаться с иллюзиями среднего возраста и вернуться в свои юные годы, потому что иных кино не потерпит...

Уже при первых словах Плотникова тишина наступила совершенная, и он вполне мог обойтись без микрофона.

– И не ждите радушия. Вы не встретите здесь особенной дружбы и привязанности ни своих сверстников, ни педагогов, в лучшем случае – искреннюю ревность. – Он сделал вынужденную паузу, откашлялся и продолжил: – Не ожидайте также особенной помощи от своих преподавателей. Будьте готовы к равнодушию и даже ревности с их стороны. Но, друзья мои, это все не главное! Главное для нас всех – это кино! А если кто-то пришел во ВГИК за компанию, не пугайтесь этой случайности, очень может статься, что именно у вас окажется больше шансов и творческих потенций, чем у ваших приятелей, следовавших сюда намеренно, долго и неуклонно...

«Черт побери, – подумала Кира. – Это же про меня... Натурально про меня!»

И тут она поймала на себе его взгляд. Плотников продолжал говорить, но совершенно отчетливо улыбнулся и подмигнул именно ей, ну надо же!

– Кино – это место для несознательных гениев, для гениев по ошибке. Мы все были наполнены какими-то иллюзиями и пришли в кино единственно затем, чтобы поддерживать их; эти иллюзии не обязательно великие, но они живые, естественные, трепетные, однажды вспыхнув, они существуют уже помимо нашей воли, они пульсируют в нас, как шар, влетающий в бильярдную лузу, яростные, но ограниченные, они хотят вырваться, чтобы заразить еще кого-то, и когда это случается, все инфицируется их движением, и мы понимаем, что прежде жили в морге. И вот эта счастливая ситуация и есть кино...

Ермилов, стоявший возле двери, видел вытянувшиеся лица проректора и профессоров в первом ряду, Ольга Александровна Боровицкая закашлялась, десятки других физиономий, более молодых, побледнели на глазах. Что, черт возьми, несет этот общепризнанный гений?! Ермилов поискал глазами Киру, не нашел, но зато увидел Березкина. Веня улыбался, и, кажется, он тут был один такой.

• Предыдущая
• 26/46
• Следующая