Озарение - Гурвич Владимир Моисеевич - Страница 19

Он двинулся к выходу, вслед за ним поспешила и Аничкова. Перед тем, как выйти, она на секунду задержалась в дверях.

— Не расстраивайся, Даночка, я тебе в самое ближайшее время позвоню.

Вслед за Гершовичем, она вышла.

Дана лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и горько плакала. Такого несчастного дня у нее в жизни еще не было. Сначала безвозвратно ушел Юлий, затем Гершович не взял на выставку ни одну ее работу. А ведь всего несколько часов назад она была невероятно счастливая, она пережила самые упоительные часы, какие только у нее были с самого дня рождения.

Дана израсходовала весь свой обильный запас слез и не знала, что дальше делать. Когда она рыдала, то такого вопроса не возникало, так как рыданье поглощала все ее силы. А вот чем заняться теперь? По большому счету просто нечем. Но и продолжать лежать тоже не хотелось, в конце концов, все равно рано или поздно придется вставать.

Дана с удивлением почувствовала, что голодна. Хотя стоит ли удивляться, последний раз она ела еще с Юлием, с тех пор прошло много времени.

Дана поднялась с кровати, заглянула в холодильник. Ничем особенным он ее не порадовал, пожалуй, кроме пачки пельменей и есть-то нечего. Значит, придется приготовить их.

Дана ела пельмени и размышляла о том, что же ей делать в возникшей ситуации. До этого момента, есмотря на сомнение, она все же очень надеялась, что этот противный старикашка возьмет ее картины. Она по наивности верила Марине, ведь она ей это обещала. Но у Гершовича свои представления о том, каким должно быть современное искусство. И они не совпали с тем, что делает она, Дана.

Внезапно Дану так поразила одна мысль, что она на какое-то время даже перестала есть. К ней только сейчас пришло понимание, что взгляды Гершовича и Юлия почти совпали в оценке ее картин. Разумеется, это не случайно, тут кроется какая-то закономерность.

Дана постаралась проглотить как можно быстрей остатки пельменей и бросилась к той самой картине, которая привлекала внимание обоих мужчин. Она даже не стала ее заканчивать, так как по ее мнению, ничего особенного в ней не было. Да, очень насыщенная с точки зрения цвета, раньше она так никогда не писала, но и только. Или есть еще что-то, что ускользает от ее внимания?

Дана попыталась повторить свой эксперимент и посмотреть на картину чужими глазами. Она вдруг почувствовала, что ей, в самом деле, что-то тут удалось нащупать. Не случайно же только этот эскиз и понравился обоим, при этом таким разным мужчинам.

Дана постаралась вспомнить все, что ей говорил совсем недавно коллекционер. Может, он действительно прав, всем до тошноты надоела традиционная живопись, эти бесконечные сюжеты, какой-то нескончаемый сериал. А зрители хотят увидеть нечто такое, что выведет их за грань привычных представлений. Да ей и самой было бы интересно посмотреть на подобное искусство. Но если она права, то она должна постараться выдать на гора именно такую продукцию. Тем более, Гершович не отказался совсем иметь с ней дело, по крайней мере, так он ей сказал.

Легко сказать, да трудно сделать. В Художественной академии их обучали чересчур традиционно, приучали поклоняться, как иконам, классическим образцам. Сколько она за годы учебы их скопировала — при всем желании не сосчитать. Что же ей в этом случае делать?

Дана сидела на полу, смотрела на свою картину, но никаких откровений в голове не возникало. Наоборот, ее не покидало ощущение, что в ней царит какая-то космическая пустота. Ни одной мысли, ни одного образа, все куда-то исчезло, словно их удалили скальпелем. Но такого просто не может быть, ее воображение всегда было переполнено различными сюжетами, цветовыми гаммами, самыми разными фигурами и предметами. Куда же все это в один момент подевалось?

От отчаяния у Даны вновь возникло желание пореветь. По крайней мере, ее это отвлечет от того творческого коллапса, который ее настиг. Как повезло Нефедову, у него именно тот талант, который сейчас востребован. А у нее иной дар, она больше тяготеет к классической манере. Но именно она не имеет сегодня спроса.

От Нефедова мысли снова перенеслись к Юлию. Какой все же он подлец, взял и ушел, как ни в чем не бывало, как будто между ними ничего не произошло. А ведь такого секса у нее еще не было.

Стоп! Остановила себя Дана. А что конкретно было? На незримом экране воображения вдруг вспыхнули те образы и краски, которые возникли у нее во время мощного оргазма. А ведь это готовые картины; как сразу к ней не пришла такая естественная мысль. Остается их только перенести на холст. Почему-то Дана сразу уверовала, что на этот раз ее работы придутся по вкусу этому противному старикашке, как стала мысленно она называть Гершовича.

Следующие два дня выдались для Даны в полной мере сумасшедшими. Она работала на истощение, позабыв обо всем, даже об Юлие. Она прерывала свой труд только на то, чтобы быстро что-то проглотить и снова бралась за кисть. Она понимала, что если не перенесет в самые кратчайшие сроки на хост свои, порожденные оргазмом, видения, то они безвозвратно исчезнут из ее сознания. Пока же они все еще оставались яркими.

Но написать картины на основе этих видений оказалось совсем не так уж и просто. То, что вспыхивало в ее памяти, напрямую на холст не ложилось, получалось не так ярко, не так красиво, совсем не с той геометрией. Приходилось переделывать снова и снова, что-то менять и домысливать, что-то мучительно вспоминать. Периодически Дана впадала в отчаяние, но всякий раз усилием воли выходила из этого состояния и снова принималась за работу. Самым сложным оказалось передать постоянную изменчивость цветовой гаммы, конфигурации фигур, которую она наблюдала в те удивительные мгновения. Но именно в этом и заключалась самая большая привлекательность ее видений. Но как это отразить в картине? Это была труднейшая задачка, заставляющая ее переделывать уже написанное снова и снова. Но постепенно картина приобретала те качества, которые Дана хотела передать. Хотя, если бы спросить у нее, как ей это удалось, она бы ни за что вразумительно не ответила.

Полученных впечатлений хватило на две картины. Когда она их закончила, то ощутила себя полностью выпотрошенной. Не было ни сил, ни желания делать что-то еще. Дана упала на кровать и почти сразу же заснула глубоким сном.

Какая-то неведомая сила разбудило ее посреди ночи. Дана даже огляделась вокруг — нет ли кого-то рядом с ней. Но в комнате она была одна. Дана встала, зажгла свет, села на пол перед картинами и стала рассматривать, что же она все-таки сотворила за два этих безумных дня. Пораженная она не могла оторвать глаз от своих работ.

Ничего даже близко похожего она еще не писала. Да что там не писала, она и представить себе не могла, что способна сотворить это чудо. Это было невероятное буйство красок, которые, тем не менее, создавали удивительную по красоте палитру. И на этом фоне проступали какие-то странные, невероятные фигуры. Они не походили ни на людей, ни на животных, это был какой-то новый класс существ. Существовал ли он в природе, в космическом пространстве определить было невозможно, но он имел весьма свой различимый и живой образ. Что это могло быть — Дана постигнуть была не в состоянии, да особенно и не пыталась это сделать. Она понимала, что в какой-то момент своей жизни оказалась в неизведанном мире, куда, возможно, больше никогда не попадет. Ей на миг приоткрылась какая-то новая непознанная реальность. Произошло ли это случайно в силу цепочки каких-то обстоятельств или эту завесу приоткрыли для нее намерено, скорей всего этого она никогда не узнает. Да и так ли это важно, главное, что ей удалось эти видения из своего сознания перенести на холст. А все остальное имеет для нее второстепенное значение. Дана снова легла на кровать, и через минуту продолжила прерванный сон.

Утром, едва проснувшись, Дана тут же стала звонить Аничковой. Марина долго не отвечала, когда ответила, то голос ее был сонным. Скорей всего, Дана ее разбудила. Ей показалось, что она еще услышала и мужской тембр. Дана подумала, что, по всей видимости, у Марины была ночь любви, и она заснула совсем недавно. Надо было подождать немного со звонком, но уж больно сильно ее охватило нетерпение.