Замок - Гурвич Владимир Моисеевич - Страница 60

— А я уже думала об этом, Феликс. И у меня примерно возникали схожие мысли. Но ничего не сумела изменить. Эта зараза глубоко засела во мне. Наверное, слишком долго мы были вместе.

— Ну не так уж и долго.

— Дело же не во времени, а в проникновении и в интенсивности. Я была очень сильно поглощена тобой. Ты ушел, а это осталось.

— До сих пор?

Эмма Витольдовна улыбнулась.

— Все мужчины, даже такие, как ты, очень тщеславны. Им ужасно хочется, чтобы женская любовь длилась бы всю жизнь, никогда бы не кончалась. Нет, любви больше нет, но осталось гораздо более важные ее последствия. Это я сама. Ты когда-то много размышлял про измененное сознание.

— Было такое, — подтвердил Каманин.

— Вот оно у меня и изменилось навсегда. Но главное, не могу решить: радоваться мне тому или огорчаться. Что ты на это скажешь?

— Ну, уж нет, дорогая, есть вопросы, которые надо решать самому. Все зависит от того, кем ты хочешь быть: биологическим роботом или божественной личностью?

— Неужели вопрос стоит именно в такой плоскости?

— Только так. Все промежуточные варианты в конечном итоге ведут к биороботам. Я много раз это замечал. — Каманин вдруг замолчал. — Хотя, наверное, я не совсем прав, все гораздо сложней и не столь однозначно.

Эмма Витольдовна быстро посмотрела на Каманина.

— Пожалуйста, замри на несколько минут. И если получится, не меняй выражения лица.

Некоторое время она сосредоточенно рисовала.

— Все, можешь расслабиться, — сообщила она. — Я только что нашла выражение твоего лица. Ты сейчас имел в виду Ивана?

— Не только, но я действительно подумал о нем. В любом процессе всегда есть много промежуточных звеньев. Из них и состоит род людской. А крайние точки очень редки. Хотя они и составляют наибольшую ценность. Чего-то я уже притомился позировать.

— Осталось не так уж и много. Ну, наберись терпения. Зато портрет — это же на века. По нему о тебе будут судить и через тысячу лет.

— Тогда наберусь. Ты права, Эмма, тысячу лет пройдет, как одно мгновение. Зрители будут смотреть на мой портрет, и разгадывать загадку забытого всеми человека. У меня был период в жизни, когда я ходил по музеям, разглядывал понравившиеся мне лица и пытался по ним составить нечто вроде сценария жизни изображенных на холсте. Это было довольно увлекательное и поучительное занятие.

— А сейчас ты этим не занимаешься?

— Давно прекратил. В какой-то момент вдруг стало неинтересно.

— Почему?

— Появились другие темы для исследований. А может, еще потому что испугался.

— И чего?

— Я был молод, и меня вдруг ужаснула та бездна, в которой сгинули все эти люди. Я тогда вдруг подумал, что если все это так, что если от всех нас остаются одни портреты, а от многих нет даже их, к чему вообще все? Меня тогда испугала мысль: сколько же безыменных людей навечно сгинули, от которых не осталось никаких воспоминаний. Они прожили жизнь — и ничего, словно бы их и не было. В этом было что-то кошмарное. Это какая-то бесконечная биомасса, которая постоянно воспроизводится и исчезает. И поди разгадай смысл этого процесса.

— Ты мне никогда не рассказывал об этом эпизоде. Как же ты справился с этими ощущениями?

— Никак, жизнь намного мудрей самого мудрого человека. Она ввергал меня в свой водоворот. Вскоре я познакомился с Настей, влюбился, у нас был замечательный секс. И мне стало глубоко наплевать на то, что когда-нибудь обо мне полностью сотрется память потомков. Мне было хорошо в настоящем, и это примеряло меня и прошлым и с будущим. На какое-то время я просто перестал об этом размышлять.

— Но ведь затем эта эйфория прошла. Когда мы с тобой встретились, ты был уже другим. По крайней мере, лично я в тебе ничего подобного тогда не чувствовала.

— Прошла не только эйфория, но и развеялся этот вселенский страх, как я тогда его называл. Возможно, он не исчез, а затаился, ушел в глубины моего сознания. Знаешь, Эмма, жизнь сталкивает нас с какими экзистенциальными вызовами, показывает их остроту, даже иногда подводит к самому краю бездны, но затем отводит от нее, заставляет забыть о пережитом ужасе, вовлекая в обычный круговорот дел. Она нам словно бы говорит: человек, помни об этом, но не принимай это близко к сердцу, есть немало и других дел и занятий, не требующих таких переживаний. И сосредоточься ран них. И я подумал, что это вполне приемлемая программа, нельзя же постоянно ходить по лезвию ножа или краю пропасти. Надо от нее и отходить. Иначе ничего не сделать.

— Да, ты прав, только так и можно жить. А теперь у меня к тебе просьба: минут пятнадцать посиди молча и по возможности неподвижно. И я закончу набросок, а дальше уже допишу без позирования.

Мария недолго наблюдала за позированием, потом решила, что не стоит им мешать и вернулась в номер. И почти сразу туда зашел Андрей. Ей сразу же не понравилось выражение его лица, оно было каким-то злым. Впрочем, в последнее время оно было таким все чаще.

Мария подумала, что ей никогда не совместить два мира: Феликса и Андрея — самых близких и дорогих ей людей. Они настолько разные, что никаких шансов найти им общий язык хотя бы в чем-то, не существуют. И отныне ей придется пребывать в таком раздвоенном состоянии, разделить себя как бы на две части. А как это сделать, она не очень-то представляет. Задача не из легких, но необходимая. Иначе ее жизнь вполне способна превратиться в ад.

Андрей прошел в комнату, сел на стул и посмотрел на мать.

— Ты что-то хочешь, Андрюша? — спросила она. — Ты должна мне помочь, — безапелляционно проговорил он.

— В чем на этот раз? — Мария почувствовала тревогу. Ни тон сына, ни его мимика не предвещали ничего хорошего.

— От этого зависит моя судьба.

— Еще вчера не было ничего такого, от чего бы зависела твоя судьба, а сегодня вдруг появилось. Не могу представить, что же это может быть такое.

— Это не важно, просто появилось — и все.

Мария отрицательно покачала головой.

— Это очень важно. Если не скажешь, я даже говорить не стану.

Андрей недовольно посмотрел на мать, пересказывать ей их договоренности с Антоном ему очень не хотелось.

— Так будешь говорить? — повторила Мария.

— Мы разговаривали с Антоном, — неохотно сообщил он.

— Ах, с Антоном… И что?

— Если я помогу ему, чтобы Феликс Александрович принял его предложение, то он обещает меня взять к себе на работу. А ты сама понимаешь…

Какое-то время Мария молчала.

— Значит, он решил задействовать и тебя. Я бы не стала так ему безоговорочно доверять. Впрочем, не важно. Так о чем он тебя просит?

— Я же сказал, Антон Феликсович хочет, чтобы его отец принял бы какое-то его предложение. И если я помогу это сделать, то он…

— Я это уже слышала, — прервала сына Мария. — Но Феликс уже отверг предложение Антона. — Как ты себе это представляешь?

— Ну, ты же можешь его уговорить.

— И каким образом? Феликс один из тех немногих людей, которые почти не поддаются уговорам. Он всегда исходит исключительно из собственных представлений о том, что он должен или не должен делать. Если я попытаюсь его уговорить, кроме скандала ничего не получится.

Андрей как-то странно вдруг взглянул на нее.

— Но всегда же есть возможность уговорить.

— И ты знаешь ее?

— Ну, в общем, да… — пробормотал Андрей.

— Вот как! Тогда поделись с матерью.

— Вы живете вместе, теперь собираетесь пожениться…

— И что?

— Значит, вместе спите. А раз спите, то и занимаетесь… Ты же понимаешь, о чем я.

— Начинаю догадываться. И что вытекает из этого?

— Ну, когда вы занимаетесь, то можно уговорить мужчину многое сделать то, чего бы он не сделал в другой ситуации. Он в эти минуты становится податливым, ему трудно отказать. Ну, а если не получится, то можно вообще сказать: пока не согласишься, то я не буду… — Он замолчал.

— И что я не буду в этом случае?