Замок - Гурвич Владимир Моисеевич - Страница 52

Не дожидаясь ответа сына, Каманин внезапно вышел из камеры, закрыл дверь на затвор, затем открыл небольшой окошечко.

— Посиди, Антон, и подумай о том, что ты делаешь, как живешь. Иначе этого не случится никогда. В углу есть ведро для естественных отправлений. А обед тебе принесут, хотя тебе лучше его пропустить.

Не дожидаясь реакции ошеломленного Антона, Каманин закрыл окошко и направился к лестнице.

Обед накрыли на террасе. Все сильно проголодались, а потому энергично ели, и две польские официантки едва успевали подавать новые блюда. Анастасия Владимировна, которая кушала с немалым аппетитом, вдруг отодвинула от себя тарелку и стала неотрывно наблюдать за входной дверью. Но кроме обслуживающего персонала никто через нее больше не входил.

— Никто не знает, где Антон? — громко спросила она.

Все, как по команде, прекратили есть и посмотрели на пустовавший стул Антона.

— Я его видела примерно часа два назад, но больше не встречала, — ответила Эмма Витольдовна. — . Возможно, он у себя в номере.

— Он не мог оставаться в номере, зная, что начался обед, — возразила Анастасия Владимировна. — Уж не случилось ли что-нибудь с ним? — с большой тревогой произнесла она. — Сейчас я ему позвоню.

Анастасия Владимировна трусящими от волнения руками стала рыться в сумочке в поисках телефона. Но все никак не могла его найти.

— Настя не ищи телефон, это бесполезно, сказал Каманин. — Я проверял, туда сигнал не доходит.

Анастасия Владимировна прервала свое занятие и удивленно уставилась на Каманин а.

— О чем это ты? Где Антон? Говори немедленно.

— Пожалуйста, не волнуйся так. Он там, где заслужил, в тюремной камере.

— Ты в своем уме, Феликс. В какой еще тюремной камере?

— В замке с прежних времен сохранилась тюремная камера. Кстати, очень нужное помещение. Я Антона туда и упрятал. Пусть посидит, подумает о том, что он делает. Это ему очень полезно. А уж обед пропустить, сам Бог велел.

Анастасия Владимировна, несмотря на солидный возраст, резво вскочила со своего места.

— Где эта камера? Немедленно идем туда.

— Успокойся, Настя, садись и продолжай есть. Ничего с ним не случится, такое времяпрепровождение только ему на пользу. Тебе известно, что тюрьма — лучшее место для размышлений о жизни.

— Да ты сбрендил окончательно. Ребенок сидит в камере голодный, а я тут стану наслаждаться яствами.

— Он не так давно съел большой бутерброд.

— Какой бутерброд! — завопила Анастасия Владимировна. — Ты же сам вырвал его из рук Антона и выбросил.

— Тот бутерброд был на три четверти съеден. Так что если Антон и голоден, то не слишком. Потерпит некоторое время. И хватит об этом.

— Ну, уж нет, я так этого не оставлю, — возмущенно произнесла мать Антона. — Ты так поступаешь, потому что никогда не чувствовал себя его отцом. Да и откуда ты им мог стать. Ты же женщинами интересовался только как способом удовлетворения своей непомерной похоти. Я давно тебе хотела сказать, да все, дурочка, стеснялась. А сейчас скажу. Никакой ты не великий философ, как иногда тебя называют. Я хочу, чтобы все тут знали твое истинное лицо, — ты похотливый и блудливый самец. Это и есть твоя истинная природа. А теперь я хочу знать, где мой сын? Верни его мне немедленно.

— Твоему, как ты говоришь, сыну, нужно побыть наедине с собой. Ничего с ним не случится, посидит немного и выйдет на свободу может и не с чистой совестью, но, надеюсь, хотя бы чуть-чуть очищенной.

— Я не желаю слушать твои силлогизмы. Или мы идем за Антом, или я сейчас переверну этот стол. И весь обед окажется на полу.

Несколько секунд Каманин смотрел на разбушевавшуюся женщину, затем пожал плечами.

— Хорошо, идем. Только предупреждаю, ты совершаешь ошибку. Слепая материнская любовь к добру не приводит.

Каманин и Анастасия Владимировна вышли с террасы и молча спустились в подвал. Каманин отворил засов и открыл дверь, Анастасия Владимировна устремилась в камеру. Антон сидел на полу, так как ни стульев, ни табуретке в ней не было.

— Антон, с тобой все в порядке? — закричала Анастасия Владимировна. — Ты, наверное, проголодался, идем скорей, сейчас как раз обед.

Вместе они прошествовали мимо Каманина и стали подниматься по лестнице. Каманин последовал за ними.

Анастасия Владимировна и Антон заняли место за обеденным столом, официантка тут же поставила перед ним тарелку, и он жадно набросился на еду. Мать внимательно наблюдала за сыном, ее удивляло то, что после своего освобождения из заточения он не проронил ни слова.

Каманин тоже сел за стол. Мария накрыла своей ладонью его руку.

— Все в порядке? — тихо поинтересовалась она.

— Не беспокойся, все в порядке, все на свободе, — усмехнулся Каманин. Он оглядел стол и только сейчас заметил, что рядом с Николаем стоит нетронутая тарелка с едой. Николай сидел и явно не собирался есть.

— Николай, почему ты не ешь? — обратился Каманин к сыну. — Не нравится наша еда?

Николай медленно, словно бы неохотно, повернул голову в сторону отца.

— Отец, я согрешил, поэтому наложил на себя запрет — целый день не есть, — пояснил Николай.

— Что же такого ужасного ты совершил? Мы можем узнать?

— Я не должен был садиться за пианино.

— Считаешь это грехом?

— Будущий монах не должен исполнять светскую музыку, а тем более увеселительную.

— Если я тебя правильно понял, то если бы ты сыграл похоронный марш, то греха на тебе бы не было. И ты мог сейчас уплетать за обе щеки этот обед?

— По поводу похоронного марша, ты прав. А вот на счет того, чтобы уплетать за обе щеки — нет. Я стараюсь быть умеренным в еде, ем только то, что нужно для поддержания силы в теле, а не для услаждения его.

— Ты очень все понятно объяснил, это внушает некоторый оптимизм. Я бы хотел побеседовать с тобой сразу после обеда. Это не будет считаться грехом, нарушением аскезы?

— Если это беседа не на грешные темы, то нет.

— Не беспокойся, совсем не на грешные, а даже совсем наоборот. Так что тебе не о чем беспокоиться.

— А я не беспокоюсь, я просто не хочу разговаривать на темы, которые меня не интересуют.

— Я учту это обстоятельство, — пообещал Каманин.

Николай сидел на стуле с прямой спиной и с отреченным видом, как будто бы ничего происходящее не имело ни малейшего к нему отношения. Каманин наблюдал за сыном и вспоминал, каким он был относительно недавно. Живой, веселый, остроумный, полный творческих планов, мгновенно реагирующий на все, что его окружает. Внутри его постоянно играла музыка, и он то и дело напевал какой-нибудь мотив. Как же он кардинально переменился, от всего этого не осталось и следа. Это был совсем другой человек, в котором жизнь больше не пульсировала своими энергиями, а медленно угасала.

Каманин вдруг поймал себя на том, что не представляет, как с ним говорить. Такое с ним случилось едва ли не впервые в жизни, он всегда находил нужные слова и темы с любым собеседником. Но сейчас Николай приводил его в растерянность в первую очередь своей отрешенностью, поглощенностью самим собой. Как пробить в этом панцире брешь, Каманин не очень представлял. Можно переубедить человека, готового тебя слушать, но если он отрешен от жизни, сделать это неимоверно трудно.

— Я хочу с тобой поговорить о вере в Бога, если ты не возражаешь, — сказал Каманин почти наугад. Он не был уверен, что именно об этом следует говорить с Николаем, но решил довериться интуиции. Возможно, она лучше знает, о чем следует вести сейчас речь, нежели рациональный разум.

— Я готов разговаривать на любую тему, отец, — невозмутимо ответил Николай.

— Это уже лучше. Поговорим на эту. Вот объясни мне, почему люди уходят из мира и запираются в монастыре?

Николай удивленно посмотрел на отца.

— Они хотят служить Богу.

— Хорошо, тогда объясни, а что такое служить Богу? Что под этим следует понимать? И откуда нам известно, что Бог нуждается в такой службе? Я внимательно слушаю тебя.