Кофе и полынь (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна - Страница 39

 – Я готова провести вас к той женщине, которую вы хотели навестить. Нам никто не помешает, но времени будет немного, не больше часа. И я хотела бы предупредить вас перед тем, как мы туда пойдём, леди Виржиния, ибо вам предстоит столкнуться с непростым испытанием, – в голосе миссис Прюн появились скорбные нотки.

 – Понимаю, – кивнула я, невольно помрачнев. Ох, всё же мы в доме призрения для «тихих умом», а не на курорте для поправки здоровья. – Полагаю, что с миссис Гибсон нелегко разговаривать, поскольку состояние её рассудка… – и я осеклась, не зная, как выразить это деликатно.

 Но миссис Прюн только с сожалением покачала головой:

 – Как раз наоборот. Миссис Гибсон вполне здорова, просто она не желает больше знать тот, внешний мир. Она здесь по собственному выбору, если так можно сказать; она отдалась своей скорби – и теперь не хочет соприкасаться с суетной стороной жизни. Думать о пропитании, о заработке… Она вполне здорова, да. И именно это может производить… тяжёлое впечатление.

 – Почему же? – вырвался у меня не вполне вежливый вопрос.

 Пожалуй, я была удивлена, и потому не смогла сдержаться.

 Миссис Прюн не ответила; зато ответил Эллис, и весьма неласково.

 – Потому что обычный здоровый человек может себе позволить погрузиться в скорбь и отрешиться от тягот мира, только если кто-то возьмёт эти тяготы на себя, – буркнул он, отворачиваясь. – Не думать о пропитании, потому что кто-то другой оплачивает обеды и ужины; проводить дни в печали, потому что нет других забот, и даже за могилой ухаживает кто-то другой. И, знаете ли, иногда смотреть на человека, по собственному выбору растрачивающего свою жизнь, тяжелее, чем на больного, полоумного и беспамятного.

 – И всё же следует уважать чужую скорбь, – поспешно добавила миссис Прюн, и с изумлением я поняла, что она, скорее, согласна с Эллисом, хоть ей вряд ли по нраву его выбор слов. – В чём бы она ни проявлялась.

 Пока мы шли к нужной комнате, я подумала, что, наверное, понимаю миссис Гибсон. И уж тем более не могу её осуждать! Хоть у меня самой и не было возможности «отрешиться от тягот мира», я по сути поступила так же, когда осталась одна: отказалась от своей жизни, заместила её непрестанным трудом, чтобы сохранить то, что досталось мне в наследство. Нет, не только кофейню… Ещё и репутацию, и образ мыслей.

 И кто знает, как повернулась бы судьба, если б мы не встретились с Эллисом.

 К сражению с Валхом я бы точно не была готова.

 – Пришли, – негромко объявила миссис Прюн, остановившись перед одной из дверей, и неуверенно переступила с ноги на ногу, вцепляясь пальцами в собственные траурные юбки. – Лучше… лучше будет, если я подожду вас где-нибудь ещё?

 Эллис помедлил с ответом, проводя рукой по двери, тонкой, как шляпная картонка. На мгновение лицо у него словно заострилось, а глаза стали холодными, как ноябрьское небо.

 – Миссис Гибсон знает вас? – спросил он негромко.

 – Да… Я навещаю время от времени и её, и других обитателей дома, – откликнулась миссис Прюн, глядя вниз. – Не слишком часто, конечно. Однако моё лицо ей должно быть знакомо: она ведь здесь уже давно.

 Последняя фраза отчего-то зацепила Эллиса, и он замер.

 – Насколько давно?

 Миссис Прюн нахмурилась:

 – Около шести лет. Раньше, кажется, жива была тётушка мистера Гибсона, которая следила за хозяйством и ухаживала за миссис Гибсон.

 – Вот как… Поместить сюда человека ведь стоит денег? – спросил Эллис и оглянулся по сторонам. – Дом большой и явно построен не так уж давно. Освещение не газовое, а электрическое, есть своя прачечная, большая кухня. За больными присматривают не только монахи. Тут есть доктор и, полагаю, не один, горничные, садовник… На обычные пожертвования не разгуляешься, да и вряд ли этих самых пожертвований так уж много. Здесь ведь не чистенькие, очаровательные дети-сиротки. На безумцев, пусть даже тихих и мирных, людям смотреть не нравится. Общество старательно делает вид, что их и вовсе нет – ну, только если не появляется очередная скандальная статья где-нибудь в жёлтой газетёнке, единственное назначение которой – развлечь грубую публику. Скажите, ведь «благотворители», о которых вы упоминали раньше, это на самом деле родственники больных? Они оплачивают пребывание, так?

 – Деликатный вопрос, – вздохнула миссис Прюн. – Мы не требуем денег, конечно. Но у большинства обитателей дома действительно состоятельные семьи, которые не жалеют денег на поддержку… Мой брат бы хотел принимать всех, кто нуждается в помощи, но мест не так уж много, как можно подумать, и приходится делать выбор. Иногда… иногда в пользу более щедрых благотворителей.

 – Выбор делать всегда тяжело. Зато у вас здесь большая любящая семья, а не помесь тюрьмы с лечебницей, как это обычно бывает, – утешил Эллис её по-своему, как мне показалось, вполне искренне. – За миссис Гибсон платят? Если да, то кто это делает?

 Вопрос был, на мой взгляд, простой и естественный, но миссис Прюн растерялась.

 – Чтоб узнать точнее, надо заглянуть в приходно-расходные книги, – ответила она. – Управляющий знает лучше… Хотя вчера брат, по-моему, упомянул, что у миссис Гибсон несколько попечителей.

 – Он так сказал?

 – Кажется, – кивнула миссис Прюн неуверенно. – Мы можем заглянуть в книги позже, если это важно.

 – Обязательно, – просиял Эллис. – А теперь пойдёмте наконец к миссис Гибсон. Вы первая, миссис Прюн: будет лучше, если сперва она увидит знакомое лицо.

 Проходя в комнату, я обратила внимание, что щеколда была снаружи, а не внутри: больного могли запереть, но сам он затвориться в своих покоях не мог. И отчего-то мне стало от этого не по себе.

 «Похоже на ловушку».

 Помещение представляло собой нечто среднее между спальней и гостиной. Тут в одном углу стояла большая кровать, а в другом, у окна, разместился столик и подле него несколько кресел. Миссис Гибсон сидела там с книгой – высокая, немного сутулая женщина со светлыми, чуть рыжеватыми волосами. Она была в глубоком трауре – ни украшений, ни даже оборок на блузе, юбки самые простые и жёсткие даже на вид. Перед ней лежала книга – не то жития святых, не то притчи. Обои тёплого бежевого оттенка создавали впечатление залитой солнцем комнаты, хотя за окнами по-прежнему клубился туман; светлые занавески слегка колебались на сквозняке; на подоконнике алела герань – единственное яркое пятно в этом царстве спокойствия и безмятежности.

 Сильно пахло мятными каплями.

 Когда мы вошли, миссис Гибсон даже не обернулась.

 – У нас гости, милая, – мягко произнесла миссис Прюн и, подойдя ближе, положила ей руку на плечо. – Мы поговорим немного, а потом уйдём.

 Миссис Гибсон не шевельнулась; я подумала, что, наверное, отвечать она не станет тоже, когда прозвучал вдруг надтреснутый голос.

 – Мне не о чем говорить. Больше ничего не имеет значения.

 Дыхание у меня на миг перехватило; всё, что мы обсуждали до этого, стало неважным. Страшно было даже вообразить, что чувствовала миссис Гибсон, снова и снова вспоминая о смерти своей дочери… Я хотела было уже попросить Эллиса, чтоб он вёл себя более мягко и не мучил бедную женщину вопросами, а потом поняла, что взгляд его направлен куда-то вбок. На прикроватный столик у кровати, укрытый кружевной салфеткой.

 На столике стояла маленькая баночка крема – аккуратная, из гранёного стекла, с чёрной крышкой и красной окантовкой.

 Крем, очевидно, был любим – и использован уже наполовину.

 – И тем не менее, – произнёс Эллис, переводя наконец взгляд на светловолосую женщину, отрешённую и точно окутанную светом; полагаю, впечатление производил контраст между белой, чуть розоватой кожей, светлыми волосами и траурной одеждой. – Вы всё ещё помните, как выглядела ваша дочь?

 Водянисто-серые глаза широко распахнулись – миссис Гибсон наконец-то вышла из своего оцепенения.

 – Я никогда её не забуду! – хрипло выдохнула она, оборачиваясь прямо к Эллису, принявшему сейчас кроткий и одухотворённый вид, чему немало способствовала седина в волосах и задранные страдальчески брови. – О, моя Конни… Я вспоминаю о ней каждый миг!