Раб и солдат - "Greko" - Страница 51

— Мыши хоронят кота! — пошутил какой-то остряк из толпы военных, составлявших свиту Раевского и теснившихся на юте.

Лазарев недовольно зыркнул.

«Грек!» — безошибочно определил он национальность шутника и нахмурился.

При всех своих выдающихся достоинствах прославленный адмирал, путешественник, первооткрыватель Антарктиды и боевой офицер, заслуживший первый лавр в сражении под Наварином, он был отъявленным ксенофобом. Греков он недолюбливал, евреев на дух не переносил, немцев за людей не считал. Это тем более было удивительно, учитывая, как много сделали греки для Черноморского флота. Адмирал мечтал выселить греков с Крымского полуострова.

Быть может, корни этого враждебного отношения произрастали из дела севастопольских ростовщиков, нашумевшего в начале 30-х. Мерзкая вышла история. Сперва греки, а следом евреи стали давать в долг морским офицерам. Те совершенно запутали свои финансовые дела. Доходило до самоубийств. В итоге, в Севастополь примчались жандармы и выселили всех евреев в 24 часа, уничтожив долговые расписки. Флот был в восторге!

За кадром остались нищенские зарплаты моряков и их безобразное поведение. Черноморский флот был пасынком морского начальства. С Балтики ссылали на юг всех буянов, кутил и хронических алкоголиков. Лазареву об этом было прекрасно известно. Всю эту севастопольскую вольницу ему долго пришлось ломать, пока флот не превратился в боевой и практический. И тем не менее, зная сии печальные подробности, всю свою ненависть он обратил на греков и евреев. Все, как в старом анекдоте: ложечки нашлись, но осадочек остался!

— Далеко ли до устья Вулана? — спросил адмирал Нахимова, вглядываясь в темные кавказские берега. Чудесный аромат весеннего цветения совершенно исчез из-за стихшего бриза. — Нам амбаркировка положена у Михайловского укрепления. Знаю я Черное море. На смену штилю придет такая качка, что мало не покажется.

— Пароход отправим? — предложил капитан «Силистрии». — Или буксир заведем?

— Господин полковник! — обратился адмирал к Ольшевскому. — Вы составляли планы. С какого корабля запланировали произвести смену рот?

— Ваше Высокопревосходительство! Рота, которая имеет честь пребывать на «Силистрии» в составе баталиона №2 Тенгинского полка, долженствует сменить карабинеров того же полка из Михайловского форту, — доложился полковник.

Ольшевский при Вельяминове был правой рукой командира Правого крыла. Ведал всем — от секретной части до закупок фуражек для генерала. Ныне же власть сменилась. В любимчиках Раевского был никто иной, как Лев Пушкин, любивший нахально заявлять: «Когда мы командовали с Раевским Нижегородским драгунским полком…». Теперь Ольшевскому приходилось из кожи вон лезть, чтобы доказать свою полезность. Планы амбаркировки на Тамани, где грузились войска экспедиции, и далее он составил толковые. Это все признали. И все же, и все же…

Ох, уж этот Пушкин! Про него шутили: «А Левушка наш рад, что брату своему он брат». Он был похож на гения русской словесности чертами лица. Лишь рыжина его отличала. И некая беспечная бесшабашность, желание выделиться. Словно лавры старшего брата не давали ему спать спокойно. Лев наговаривал на себя, приписывая своему образу все мыслимые пороки и сделав себе репутацию русского кревё[1]. Чаще — выдуманную, чем на деле. Впрочем, в штабе Раевского он был бесполезен. Лишь писал под диктовку. Пулям не кланялся. Но кого этим удивишь на Кавказе⁈

— Тащим буксиром «Силистрию» к Вулану, — принял решение Лазарев и обратился к свите Раевского. — Господ же офицеров прошу в мою кают-компанию. Угощу вас английским обедом.

Дежурный лейтенант бросился со всех ног исполнять поручение адмирала.

… Погрузка и высадка сменной роты прошла штатно. Отбывавшие из опостылевшей крепости довольные карабинеры в составе знатно похудевших взводов загрузили на шлюпки больных и свой изношенный скарб. Как солдаты ни чистились, ни штопались, ни подшивались под унтер-офицерскую ругань, они скорее напоминали толпу оборванцев, чем боевую часть. Когда-то белые форменные брюки стали серыми и в заплатах. Шинели прожжённые, расползающиеся от вечной сырости и потерявшие цвет под жарким солнцем Кавказа. Сапоги стоптаны и во многих местах порваны. Портупейные ремни в трещинах, кое-как замазанных воском. Аникины воины, да и только.

Офицеры в темно-зеленых мундирах, заштопанных по швам, и в потерявших форму фуражках выглядели более браво, но не менее потаскано. По заведенной на Кавказе традиции они эполет не носили. Лишь золотого галуна контрпогончики. У командира роты на поясе под расстёгнутым потерявшим цвет сюртуком болтался кинжал Исмал-ока.

Вася поглядывал на кинжал неодобрительно. Хоть бы серебра отсыпали малеха за столь выдающийся подгон! В карманах пусто. В ранце тоже. Милову не помешала бы новая пара подштанников или свежих портянок.

Добрались до огромной «Силистрии», круглой корме которой могла бы позавидовать Кустодиевская красавица. С трудом вскарабкались на верхнюю палубу. Построились вдоль борта в ожидании, пока их плотно забьют на орудийные палубы или в трюм. Корабль кишел моряками и солдатами.

Вася охнул. Эпоха снова врезала под дых, вызвав крик не боли, но восторга. На шканцах стояли Лазарев и Нахимов собственными персонами. Их портреты Васе врезались в память навечно — и из учебника, и со стен школьного класса истории. Узнал сразу. Особенно Нахимова. Его ничем не выдающееся лицо с щеточкой усов ни с кем не спутаешь.

— Что за странный тип стоит рядом с адмиралом? — тихо спросил Вася дружечку Никифора. — Ну, тот, что в одной красной шелковой рубахе и саблей на шнуре?

— Это же наш генерал! Раевский! Ну, ты даешь! Командира не признал!

Сложно было определить в странном массивном мужчине с загорелой грудью, открытой всем ветрам, боевого генерала. Одутловатое лицо, очки на носу, нескладная полная фигура. Вылитый Пьер Безухов в исполнении Бондарчука!

— Говорят, он сюртук и при дамах не надевает, — поделился образный староста роты. — Брешет, что снарядным ящиком приложило в 12-м годе. А как по мне, не любит генерал стеснения.

— Оригинал!

— Еще какой. Сказывают, графиня Воронцова приказала пошить балахон из трех юбок, чтобы не лишать себя удовольствия от его общества и чтоб приличия соблюсти. Одно слово, господа!

— Я ща покажу вам господ! — зашипел рассерженно унтер. — А-ну мухой в трюм!

— Господа офицеры! — вещал в это время генерал Раевский подчиненным, составившим тесный кружок на шканцах. — Диспозиция следующая! Весь отряд делим на три части. Первым рейсом идут пять баталионов. 1-й, 2-й и 3-й Тенгинский и 1-й и 2-й Новагинский. Авангард — 2-й баталион тенгинцев под командованием полковника фон-Бринка. Генерал-майор Линген!

— Слушаю, Николай Николаевич! — отозвался генерал.

— Вам поручаю главную колонну. 3-й баталион тенгинцев и 1-й — новагинцев. Правое прикрытие — полковник Полтинин со вторым баталионом Новагинского полка, — повысил Раевский голос, ибо полковник был глуховат из-за контузии под Варной. — Левое — Ольшевский с первым баталионом тенгинцев. Я выбрал вас, господа, руководствуясь отличными отзывами вашего прежнего командира и моего предшественника, незабвенной памяти генерала Вельяминова. Вы все опытные офицеры, знакомые с войной на Кавказе. Уверен: не подведете! И не уроните славы и памяти генерала. Форт назовем в его честь!

— Что говорят моряки? — уточнил педантичный Ольшевский. — Сколько народу смогут перевезти баркасы?

— 3050 человек, — тут же сообщил капитан 1-го ранга Серебряков.

Он выполнял у Раевского роль дежурного штаб-офицера по морской части. Армянин, в будущем он станет первым адмиралом из кавказцев.

— Выходит, вместе с санитарами, артиллеристами, сапёрами баталионы в полном составе на гребные суда не поместятся, — тут же сделали расчеты офицеры.

— Да! Это учтено! — подтвердил Раевский. — Командирам следует отобрать солдат первой очереди десанта. Остальные прибудут вторым рейсом в составе отдельных отрядов. На берегу они примкнут к своим баталионам. Я выдвигаюсь с первой группой.