Знак змеи - Афанасьева Елена - Страница 80

• Предыдущая
• 80/108
• Следующая

— Записка с переводом прошла через его факс, — добавила Алина.

— И о раскопках Кима он все знал, оба на археологии помешаны, — снова подала голос я. — И Михаську, который эвакуацией при угрозе взрыва командовал, за связь с Ашотом замели…

Но не успели мы свести все нити преступления к армянскому Лотреку, как дверь распахнулась.

— Ни при чем тут ваш Ашот!

Так и не сменивший свою арабскую хламиду на что-то более европеизированное Кинг-Конг втолкнул в комнату Тимура.

Проснулась среди ночи. Сердце колотится часто-часто. Во рту пересохло. Села на кровати.

— За-ви-ду-ю!

Да-да-да! Набрать побольше воздуха и признаться себе.

— Я завидую! Я завидую Лике! Я завидую Лике.

У каждой есть свой скелет в шкафу. Или «скелет в шкафу» говорят про какие-то старые тайны. Олигархов теперь пачками сажают и говорят, что «достали скелет из шкафа». А это должно как-то иначе называться. И что, собственно, «это»?

Как «это» определить, она не знает. Но знает, что «это» есть у каждой, даже у самой благополучной из нас. Томящее «это», в котором ни одна ни за что не признается вслух. Тайна того, что не сложилось, но что очень хочется выдать за сложившееся. Кто не во дворце живет, кого муж не удовлетворяет, кто стареть боится. У каждой свое «это».

Она сама — приехали! — подруге завидует. Хотя не она первая, не она последняя. Все старо как мир, и перечень этих всеобщих «скелетов» уместится на одном листке. И зависть, подобная той, что ее мучает, тысячу веков ест чужие души.

В каком-то детективе — никогда не запоминала ни авторов, ни названия — читала, что такое тайное мучающее чувство надо хоть как-то выпустить из себя. Вслух сказать, на листике записать, а потом сжечь. И легче станет. В том детективе мужик в молодости по пьяни пришил кого-то, но не попался. А сам терзался, спать ночами не мог, глюки чисто конкретные начались. Так мужику этому одна умная старушенция совет дала — на листке напиши. Чтоб рука не дрожала, вискаря еще стакашек махни, но допиши до конца. И прочти. И сожги.

Она сама никого не убивала. Разве что взглядом! А на сердце погано, как мужику этому после убийства. Только вискарь глотать она не станет. Коньячок роднее, в горло лучше прокатывается. У карлика еще с советских времен вечно полон дом «Армянского», вот она никак и не перейдет ни на «Мартели», ни на «Хеннесси».

Где?! Где чуть початая бутылка? Вечером стояла в баре. Опять этот кретин решил с ее возможным алкоголизмом бороться! С собой бы лучше боролся. А то шпионами ее со всех сторон обложить, это он тут как тут, а сам, гад, трахаться прилично так и не научился. Не дано мужику, и все тут — не дано! А ей что теперь, подыхать? Или орать, как мартовской кошке. Ни тебе налево, ни тебе направо. Один счастливый семейный секс. Лика, дурочка, как-то спросила, что это ее в семейном сексе не устраивает. Пришлось ответить:

— По тебе паровоз никогда не ездил? Представь себе, что едет — тяжесть, намятые бока, а он еще и пыхтит!

Лика захохотала во все горло. Думала, она шутит. Она б и шутила, если бы хоть один из двух мужей, как у Лики, попался. Туманяны, по всему видно, по постельному делу не промах. Она такие таланты за версту чует. По нюху, по воздуху вокруг. По сочетанию запахов, которые никакими дезодорантами и одеколонами не перебить, хоть за сто долларей, хоть за полтинник. А по ней так самый сексуальный запах у гадкого мерзкого «Шипра», которым быстро слинявший папашка когда-то душился.

Папкин «Шипр» и мамкина «Красная Москва» — праздник детства! Ей на голову бант ядовито-розового цвета, в три раза ее самой больше. Такие цвета только от бедности любить можно. От бедного представления о роскоши и боГатстве, через такое конкретное «гэ». И платье единственно нарядное — капроновое, все в рюшечках. Из капрона ниточки тонюсенькие лезут, и мамка, чтоб не лезли, края платья спичками обжигает. Остаются на краях такие коричневенькие запекшиеся пузыречки, которые ножки и плечики корябают. Но все равно — праздник.

Папик со странно пустыми глазами в одной очередюке за вином, мамка в другой — за тортом. И она, трехлетняя, снующая меж чужими ногами от одной очереди к другой. Продавщица с громоздким белым кулем на голове на весь забитый очередями магазин орет кассирше: «Полеты» не пробивать! «Цыплят» осталось три штуки и пять «Полен»!» Очередь беснуется, тетки истерически вопят. Мама от кассы, как с баррикады, с заветным чеком на три пятьдесят к прилавку прорывается

Вот оно, счастье: кусок плохо пропеченного непропитанного бисквита с жуткой масляной розочкой того же цвета, что и бант на ее голове. Розочку в рот — и таять вместе с маслом во рту!

Недавно, накупив для гостей в итальянской кондитерской легких сладостей, по дороге домой не выдержала, тормознула у все того же магазина на углу Таганрогского и Большой Садовой, в пору ее детства называвшихся Буденновским проспектом и улицей Энгельса. И, начхав на все диеты по доктору Волкову, от жадности схватила сразу пять эклеров с отвратительным ужасающим кремом, состоящим из сплошного сливочного масла. И не успокоилась, пока всю эту мечту детства не слопала, заев для убедительности почти деревянной корзиночкой из сухого песочного теста все с той же масляной розочкой сверху.

Папа вскоре, как та масляная розочка, и растаял. Только запах «Шипра» остался. Муж, урод, хохотать стал, когда она в прошлом году «Шипр» и «Красную Москву» купила, да еще и в магазине, что он ей подарил, выставила. И себе оставила. Коробку того, коробку другого. Рыготал, аж пот на лысине выступил. Что-то пробормотал насчет плебса, который могила исправит. Это его, убогого, могила исправит. Мозги были бы, плеснул бы на себя того «Шипра», глядишь, и у нее желание какое-никакое колыхнулось бы. А так коробка смазки из интим-магазина за неделю расходится, а на сухую не получается — не втыкается. Как наждак туда засовывать.

По молодости этот урод шипеть попытался, что у других все мокро, а у нее… Был немедленно отправлен к другим. Надолго. Теперь молчит. Только пыхтит от усердия — пых-пых-пых. А она позвякивающие хрустальные висюльки на люстре считает — девятнадцать, двадцать… дилинь-дилинь-пых-пых, сорок восемь, сорок девять, ах да, забыла изобразить неземное удовольствие — а-а-а-а! — пятьдесят, пятьдесят один — дилинь-дилинь, на животик так на животик — а-а-а-дилинь-дилинь-пых-пых-пых-пых-пы-ы-ы-ыхххх. Вот и вся любовь.

«I am the murderer. I have killed…» Английской спецшколы хватило, чтобы запомнить строчку из иноземного детектива. К школе она по месту проживания относилась, не то в привилегированную школу девочку из неблагополучной семьи ни за что не взяли бы. Английский ей задаром был не нужен, но доказать, что ты не хуже этих цып из зажиточных семей, святое дело!

I am the murderer. Это тот убийца из детектива на своем листочке писал… А она завистница. Приятно познакомиться. Она завистница… Как по-английски будет завистница? Не помнит. Надо у Альки с Анушкой в словаре посмотреть. Она завидует… «Я завидую… я завидую… я завидую…» А чему завидует, и сама не знает. Что у Лики есть такое, чего нет у нее? Или чего нет в ней? Вот и словарь оксфордский. У детей теперь все оксфордское. Это они с Ликой в их возрасте от Букингемского дворца до Трафальгарской площади только в «орал топиках» ходили. И «орал» — совсем не то, что теперь можно подумать, и «топики» — устные темы, что к экзамену зубрили. На письменных экзаменах она все у Владички без проблем списывала, а к устным приходилось хоть что-то подзубрить. Вот и помнит из всего английского кроме новой жизнью навязанного «discount» и «How much?» только «The Tower was founded eight centuries ago and named the Key of the city…» [63].

Теперь ее дети в этот Тауэр на экскурсии по выходным ездят. А она в их возрасте долбила «The Leninist Komsomol entirely and totally approve and support the CPSU policy…» [64]

• Предыдущая
• 80/108
• Следующая